Такой человек вызывал подозрения, он не мог считаться настоящим коммунистом. Настоящий коммунист смотрел всем прямо в глаза, а Эдвард никогда не смотрел в глаза. Он даже мне не смотрел в глаза, но это не имело ничего общего с угрызениями совести. Просто он всегда о чем-то думал, был чем-то поглощен и вечно везде опаздывал. Редакция, Институт литературных исследований, запись на телевидении, интервью на радио. Жил на бегу, рецензировал какие– то книги, потом эти рецензии летели в корзину, приходилось писать новые. Он этим жил. Когда режим сменился и его перестали приглашать на телевидение и радио, он страшно переживал. Он мечтал о славе и любил, когда продавщица в магазине восклицала в восхищении: «А я вас видела вчера по ящику!» Неважно, что из сказанного им в эфире она не поняла ни слова. Его самолюбие было удовлетворено. Если говорить честно, то он презирал всех людей – для него вообще не существовало авторитетов. Исключение составляли, наверное, только какие-нибудь нобелевские лауреаты… Но он любил многих писателей и понимал их. Мой немецкий издатель как-то рассказывал мне об одном критике, который держал в своих руках писательские судьбы – мог возвысить, а мог и уничтожить карьеру любого. Передача, которую он вел на телевидении, пользовалась у зрителей огромным успехом, поскольку сам он был личностью неординарной. Один его каприз, и чье-то писательское будущее могло полететь в тартарары. При этом он был человеком неподкупным и руководствовался только своими пристрастиями и художественным вкусом. Если бы Эдвард мог отважиться на такую же независимость суждений, он наверняка стал бы непререкаемым литературным авторитетом, поскольку редко ошибался в своей оценке писателей. Разумеется, высказанной в частном порядке, ибо официально он награждал лаврами только тех, кому благоволили коммунисты.
Моя товарка по лавке снова с улыбкой обращается ко мне:
– Вот как нас боятся – наручники надели… Я тут тоже за убийство сижу: зарезала своего мужика кухонным ножом. Семь раз под ребра ему всадила. И рука не дрогнула… За его издевательства надо мной и детьми… Свое я отсижу, но раскаяния от меня не ждите. Встань он сейчас из гроба, я сделала бы то же самое и глазом не моргнула…
Боже, пронеслось у меня в голове, что я тут делаю…
– Уж до того бывал злобен, что, когда я ему не давала, спускал мне прямо на хлеб, стоило лишь отвернуться. Меня потом до вечера тошнило, кусок в горло не лез… Ну и как такое простить? Я все пытала милиционеров: правда ли, что он мертв? Он бы мне устроил, если б выжил…
