– Оставь меня здесь, Дарья, – с усилием произнесла она, – возвращайся к мужу.
Я упрямо покачала головой:
– Я заберу тебя отсюда.
– Оставь меня. Человек гаснет как лампа, в моей уже подкрутили фитиль…
Несмотря на ее сопротивление, я привезла бабушку в Варшаву в карете «Скорой помощи». Отдала ей свою комнату, перебравшись в комнату Эдварда. Мы занимали небольшую двухкомнатную квартирку с крошечной кухней без окна. Именно в тот период, когда бабушка медленно умирала в моей комнате, возник первый серьезный кризис в нашей семейной жизни с Эдвардом. То, что я чувствовала тогда по отношению к Эдварду, можно было бы назвать ненавистью. Я и раньше знала, что он бывает жесток – пару раз болезненно ощутила это на собственной шкуре, – но его поведение в течение нескольких месяцев, пока бабушка оставалась с нами, можно было бы определить одним словом: подлость. Как всякий мужчина, он не переносил духа болезни в доме, а когда я лежала в постели с гриппом, бывал просто несносен. Правда, когда однажды у меня началось воспаление надкостницы и я не могла спать по ночам, он тоже не спал. В одну из таких бессонных ночей я застала его в кухне с покрасневшими глазами. Он вытирал нос платком.
– Ты что, плачешь? – озадаченно спросила я.
– Не могу видеть твои страдания, – ответил он.
Но страдания бабушки его не волновали. Он был взбешен оттого, что вынужден чувствовать себя стесненным в собственной квартире. Не успевала я оглянуться, как он захлопывал дверь в комнату, где она лежала. Бабушка была уже слишком слаба, чтобы справиться с замком. В ванную она шла по стеночке, так и остался потом темный след на стене, где она придерживалась за нее рукой. После смерти бабушки я пережила психологический коллапс, спала по шестнадцать часов в сутки. Стоило мне где-нибудь присесть, как веки слипались сами собой. Впечатление было такое, что я стремилась убежать в сон от той боли, которую я испытывала после утраты самого близкого мне человека. Эта боль нашла выход: я написала книгу, скорбную элегию – плач дочери, которая не может похоронить тело матери, не в силах физически с ней расстаться. Ее гнетет чувство ужасной потери, как будто из ее сердца вырвали кусок живого мяса. Я писала «мать», а подразумевала бабушку… Эдвард, прочитав рукопись, сказал: – Если бы ты была писательницей во Франции, то сразу бы получила Гонкуровскую премию, а здесь тебя мало кто поймет. В провинциальной стране надо писать провинциальную литературу.
