Положение о том, что способность оценить действие однотипно со способностью его исполнить, иллюстрирует только что доказанное утверждение, а именно то, что разумные способности являются не сингулярными диспозициями, а диспозициями, допускающими большое разнообразие более или менее непохожих практик. Однако необходимо сделать две оговорки. Во-первых, способность совершать или оценивать действие необязательно включает в себя способность формулировать его критический анализ или его объяснение. Хорошо тренированный юнга может уметь вязать сложные узлы и распознавать, правильно или нет завязывает их другой человек. Но, возможно, для него будет невыполнимой задачей описать в словах, каким образом эти узлы должны быть завязаны. И, во-вторых, способность оценивать действие не предполагает такую же степень компетентности, как способность его выполнять. Чтобы понять, что некто является гением, не требуется самому быть гением, а прекрасный театральный критик может не иметь актерских или драматургических талантов. Если бы способность понимать действия требовала полноценной способности их совершать, то не существовало бы учителей или учеников. Ученики учатся, как делать определенные вещи, у людей, которые лучше их знают, как это делать. Для школьника «Начала» Евклида не является книгой за семью печатями, но одновременно она и не открыта для него.
Некоторые философы осознали, хотя и с ложного конца, одну особенность такого подхода к пониманию, когда пытались объяснить, как историки, филологи-классики или литературные критики могут понимать поступки или слова изучаемых ими персонажей. Принимая как нечто непроблематичное догму о духе в машине, эти философы были поставлены в тупик притязаниями историков интерпретировать действия и слова исторических персонажей как выражения их реальных мыслей, чувств и интенций. Ибо если сознания непроницаемы одно для другого, то как историки могут проникать в сознания своих героев? А если подобное проникновение невозможно, то труды всех исследователей классической литературы, критиков и историков должны быть напрасными; они могут описывать «сигналы», но они никогда не смогут приступить к их интерпретации как последствий операций в навеки запломбированных и недоступных для них «пультах семафоров».
Эти философы предложили следующее решение такой головоломки, которая, по сути, является мнимой. Хотя я не могу быть свидетелем работы вашего сознания или сознания Платона и мне доступны лишь внешние действия и написанные слова, которые я рассматриваю в качестве «выражений» внутренней работы сознания, я могу благодаря надлежащим усилиям и практике в этом деле преднамеренно и осознанно разыграть в своем собственном приватном театре такие операции, которые бы естественно порождали именно эти действия и слова. Я могу в своей приватной сфере помыслить такие мысли, которые можно было бы хорошо выразить суждениями, принадлежащими Платону; я йогу, на самом деле или в воображении, воспроизвести в себе такие волевые акты, которые порождают или могут повлечь действия, подобные тем, что совершили вы, когда я наблюдал за вами. Поместив себя в состояние сознания, в котором я действую подобно вам или пишу подобно Платону, я могу приписать вам или ему сходное состояние сознания. Если это вменение корректно, то на основании знания о том, что значит для меня быть в таком состоянии сознания, которое результируется в этих действиях и словах, я могу также знать, что это значит — быть Платоном, пишущим свои диалоги, и что значит быть вами, когда вы, скажем, завязываете морской узел. Путем переигрывания ваших внешних действий я переживаю ваш приватный опыт. До известной степени исследователь Платона превращается во второго Платона, в своего рода соавтора его диалогов, и так и только так он понимает эти диалоги.
