Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он прошел через сад и задержался возле баньки, где, по словам Ефима Савельича, несколько дней жил скворец — тот самый, с номером. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахнуло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы — так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он подумал, что никуда скворец не улетел, а давно уже, наверно, умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.
Павлик присел на скамейке, дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце. Он представил себе доктора Эллиота, старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх, на деревья, а из гнезд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи, порхают вокруг и кричат. Эка штука — скворец! — а ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдешь, свет не без добрых людей…»
В саду послышались шаги. Может, кто мимо, к ручью, куда бабы ходят стирать? Но шаги все ближе и слышнее, совсем уже рядом, возле баньки. Павлик замер. Тишина и чье-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников.
— Кто здесь?
Молчание.
— Ты, Зарубин?
Павлик поднял глаза на него.
— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.
Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.
— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка скоро наладилась, он и улетел. Сперва на груше посидел, потом улетел. Может, где в другом месте на лето осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.
Ефим Савельич его не попрекал, ни о чем не расспрашивал и ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своем, как сам когда-то птиц не жалел, как хотел ученым стать, да не вышло, и душа у Павлика колыхнулась от теплого чувства к нему.
Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой от яркого солнца. Тут и заметила их Настенька и с радостным визгом побежала через грядки, раскинув руки.
