В этот день у Миронова было много обычных будничных дел. Полковник несколько часов ездил на машине между огнедышащих барханов, разыскивал притаившиеся в душной тени саксаула взводы. Потом он был в столовой, ездил на стрельбище.
Поздно вечером, когда штаб опустел и наступила тишина, полковник позвонил в караульное помещение и приказал привести провинившегося.
Миронов отпустил выводного, внимательно, спокойно посмотрел на Паханова.
Был он худощавый, лицо смуглое. Но смуглость, видимо, не от загара, как у других солдат, а какая-то болезненная. Военная форма Паханову не шла. Может, потому, что Миронов привык видеть эту форму в сочетании с другими лицами - веселыми, доброжелательными, даже озорными.
«Видно, не из робких, - сделал Миронов первое заключение. - Жизнь понюхал».
– Проходи, садись, - просто сказал Миронов.
– Ничего, постою, - едва разжав губы, ответил тот.
– Ну стой, - согласился Миронов. - Надоест - сядешь. Будем знакомиться? Рассказывай - кто ты, откуда прибыл…
Паханов скривился. Ему, кажется, до тошноты надоели эти вопросы. Всю жизнь, сколько он себя помнил, его допрашивали.
И желая только одного, чтобы все это поскорее кончилось, устало, как человек, много раз повторявший одно и то же, бесстрастно и торопливо ответил:
– Я - вор, Жорка Паханов. И отправляйте меня по-быстрому, пока я вам тут еще чего не натворил.
Полковник продолжал спокойно его рассматривать.
– Дальше, - попросил Миронов, когда пауза затянулась.
– Все. Дальше ничего нет.
– Как в армию попал?
– Случайно. - Паханов вдруг горько улыбнулся. - Прописался после освобождения… В паспорте оставил год рождения призывной.
– А разве дата пишется по желанию?
– Поставил бы год, который отслужил, ходить бы мне теперь на воле…
Наверное, Паханов ждал разговора о том, что нужно исправиться, что воровать позорно, что нужно стать честным человеком. Он переступил с ноги на ногу - приготовился слушать.
Но полковник вдруг сказал тем же спокойным голосом:
– Ты знаешь, давай без рисовки. Я очень устал. Хочешь говорить - будем говорить. Нет - иди на гауптвахту, а я пойду домой. Что ты передо мной ломаешься? Строишь из себя отпетого уркагана, а сам, наверное, всего-то и украл рваную рублевку да носовой платок с чужими соплями.
Глаза Паханова по-волчьи сверкнули, кожа на скулах натянулась, тонкие ноздри затрепетали. Он готов был ответить, но сдержался.
