— Согласна, что ж, все меняется.
Хана поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, как будто она ударила меня под дых.
— Отлично.
У меня сжимается горло, я понимаю, на этот раз все всерьез, и чувствую, что еще немного — и разревусь. Я возвращаюсь к кровати и начинаю собирать свои вещи. Сумка моя, естественно, завалилась набок, и теперь по кровати Ханы рассыпаны всякие бумажки, обертки жевательной резинки, монетки, карандаши… Я, глотая слезы, запихиваю все это обратно в сумку.
— Вперед, делай что хочешь. Мне все равно.
Наверное, Хана почувствовала, что не права, — интонация у нее стала не такой резкой.
— Я серьезно, Лина. Подумай, может, все-таки придешь? С нами ничего плохого не случится, я обещаю.
— Ты не можешь это обещать, — чтобы сдержать дрожь в голосе, я делаю глубокий вдох. — Ты не знаешь, что будет. Ты не можешь быть ни в чем уверена.
— А ты не можешь продолжать каждую секунду трястись от страха.
Вот оно. Она действительно это сказала. Я в бешенстве оборачиваюсь, внутри меня разрастается что-то черное и давно забытое.
— Естественно, мне страшно. И я правильно делаю, что боюсь. А если ты не боишься, то это только потому, что ты живешь в своем маленьком идеальном мире, у тебя маленькая идеальная семья, у тебя все идеально, просто совершенно.
— Идеально? Значит, так ты думаешь? Ты считаешь, что моя жизнь идеальна?
Хана говорит тихо, но в голосе ее чувствуется столько злости, что мне хочется отойти подальше, но я заставляю себя оставаться на месте.
— Да. Я так считаю.
И снова этот смех, похожий на отрывистый лай.
— Значит, ты думаешь, что все это идеально? Просто лучше не бывает?
Хана разводит руки в стороны и делает полный оборот кругом, как будто хочет обнять комнату, дом, все, что ее окружает.
Ее вопрос ставит меня в тупик.
— А разве не так?
— Все не так, Лина. — Хана трясет головой. — Послушай, я не собираюсь перед тобой извиняться. Я знаю, у тебя есть свои причины для того, чтобы бояться. То, что случилось с твоей мамой, ужасно…
Тело мое напрягается, буквально наэлектризовывается.
— Не впутывай сюда мою маму.
— Но ты не можешь продолжать во всем винить свою мать. Она умерла больше десяти лет назад.
Злость, словно густой туман, поглощает меня всю. Мой мозг заносит, как машину на льду, он бьется о выскакивающие наугад слова: «страх», «вина», «помни», «мама», «люблю». Теперь я вижу, что Хана — змея. Она долго ждала, чтобы сказать мне это, выжидала, чтобы прокрасться как можно глубже в мое сердце и укусить как можно больнее.
