— Слушайте, миленький, — говорит ему один некто, нервно подергивая перьями, — у нас тут аврал, новые поступления, регистрационных бланков не хватает. Вот вы крошки сыплете, а у нас потом голубями натоптано, идите, миленький.
— А про море? — спрашивает боженька.
— Это не ко мне, — радуется некто и убегает, и новые поступления бегут за ним, озираясь на боженьку с негодованием.
Боженька идет в другое место послушать, но там тоже дедлайн и срочно вносят правки в конец света.
— Почему это у вас конь бледный? — кричит некто. — Скажут потом, что мы мучаем животных, перепишите немедленно.
— На румяного? — спрашивают его робко.
— На румяного, — соглашается некто и тут же снова гордится: — Какого румяного, вы что? Напишите просто — белая лошадка.
Боженька отступает на цыпочках подальше и мнется на пороге, поджимая пальцы.
— Мне бы про море, — говорит он.
— Что — прорвало? — ужасается некто.
— Нет вроде бы. Мне бы хотелось…
— Не могу, миленький, — быстро отвечает некто. — Никак. Кризис. И вообще, зря вы черепаху со слонами отменили, гораздо экономичней было.
Боженька пожимает плечами.
— Ну ничего, — утешает некто, — вы лучше погуляйте. Вон и ватрушка у вас не доедена.
Боженька ходит очень далеко, и там ходит, и здесь, и в совсем другом месте, и даже там, где никакого места уже нет, и обратно — ничего. Все очень заняты.
Один некто стоит просто так, и боженька спешит к нему с. надеждой.
— Вы слышали про море? — спрашивает он на бегу.
— Ну! — подскакивает некто. — Конечно! Такой ужас! Я уже отправил десант задним числом.
— Куда? — пугается боженька. — Что случилось?
— Так вы мне и скажите — что, — удивляется некто. — Мы-то всегда готовы.
— А… — успокаивается боженька. — Я не в этом смысле. Я поговорить.
Некто вздыхает и машет рукой.
— Знаете что, миленький, — говорит он, — шли бы вы посидели где-нибудь свесив ножки, ну в самом деле.
И боженька идет посидеть свесив ножки. Глубоко внизу видны синие пятнышки, пунктиры параллелей и меридианов, и где-то уже полночь и включают звезды, а где-то разогревают солнце, и один некто, наверное, жалуется другому, что опять не хватает солярки.
«Ну и ладно, — утешает себя боженька, болтая ногами и выедая творог из ватрушки, — ну и ничего страшного. Это же просто кино, это они все придумали, что на небе только и разговоров, что о море».
Он тогда сбрасывает звонок и выходит из-под таксофонного козырька с таким лицом, что спешащие мимо сбиваются с шага и дыхания. Возвращается домой — даже дверь от него шарахается, — моет руки, курит, варит кофе, — пока набухает коричневый пузырь, фальшиво свистит и подмигивает оконному, желтыми листьями заляпанному отражению, — стряхивает пепел, встает на цыпочки, обжигается, надувает щеки, дирижирует мельхиоровой длинноногой ложечкой — ладно, прошло уже полдня (пять минут, — предсмертно сообщает будильник, роняя на пол пружины, стрелки, зубчатые колесики), еще один раз — и все, и больше никогда. Выбегает на улицу в густой, настоявшийся туман, ныряет под пластиковый козырек, нажимает огромным неуклюжим пальцем здесь и здесь и сорванным воробьиным голосом, вытягивая шею, прикрывая слева ладонью под ключицей (чтобы не лопнуло), кричит им снова:
