Был приказ прорваться к Эльтигену
днем сквозь строй немецкого заслона.
Командир сказал, что повезло нам,
И поздравил нас. Взбивая пену,
клокотало море.
На причалах от наката волн качались сваи.
Командир сказал, что так бывает, —
И сигнальщик поднял флаг на фалах,
Шеи пушек вытянулись к югу,
дрогнули, качнулись мачты косо, —
это реверс выжали матросы,
и земля шарахнулась в испуге.
В этот день на рейде не клялись мы
и ушли, вещей не завещая.
Командир сказал: — Вернемся к чаю! —
И велел отправить наши письма.
Он стоял спокойный и угрюмый,
невысокий и широкоспинный,
слушая, как напевает трюмный
песню про влюбленную рябину.
Что он думал? Думал ли о бое,
что придет в горячечном ознобе,
впившись в борт десятками пробоин,
в пятнах крови на матросской робе,
или, может, видел над собою
только небо, небо голубое?
Что хотел он? На одном моторе
мирно, не рискуя головою,
проскочить, не встретив немцев в море,
потому, что море — штормовое?
Или, может, он мечтал у порта
вдруг увидеть их, чтоб тотчас, с ходу,
стать «гостеприимным» мореходом
и схлестнуться, выйдя к борту бортом,
так, чтоб флаги с черными крестами
падали, линяя под винтами?
…Он был ранен после первых вспышек.
Медленно по мокрому реглану
кровь стекала под ноги.
Я слышал,
как он приказал: — Идти тараном!
По разрывам, в лоб, врезаясь строем! —
Немцев было восемь. Наших — трое.
Немцы шли на малом. Мы — на полном.
Немцы шли за ветром. Мы — сквозь волны.
С ними был их бог. А с нами — сила.
Он им не помог. А нас носила
яростная злоба над волнами.
С немцами был бог. А море-с нами.
Море с нами — значит, каждым валом
нас волна собою прикрывала
