— Иди сама, он особенно хорошо относится к своим наложницам.
— Твоя мать не оставляет меня в покое, издевается надо мной из могилы. Оставить после себя такое чудовище!
— Рядом с тобой она покажется скромницей!
* * *
Этот театр был свидетелем моих страданий и моей любви. Он был свидетелем того, как меня насиловали, но не защитил меня. Под его высоким сводом гремят приторные призывы к добру, а по мягким сиденьям льется кровь. Я несчастна… несчастна. Кровь приливает к лицу от одной мысли о моей тайне. Он не знает о моей любви, ему все равно. Наверное, даже не вспомнит, как меня зовут:
— Ты сторонишься меня. Я с ног сбилась, ища встречи с тобой…
— Тебе что-то надо?
— Что? Ты забыл? Я потеряла все…
— Не надо преувеличивать. Ничего такого не случилось.
Из моих глаз потекли слезы.
— Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.
— Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…
— Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.
Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?
* * *
Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:
— Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!
Я ответила, не придавая значения:
— К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…
Он улыбнулся и сказал:
— Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз — и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…
— Разве не следовало нам сообщить?
— Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?
— Этот змей все еще отравляет людям жизнь…
Он рассмеялся — его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:
— Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!
