Для разговора по важным делам Лариса Ивановна непостижимо быстро успела переодеться в цветастое узбекское платье. Комната была в полумраке от зашторенных окон. Как ни странно, при новой хозяйке Рустем здесь еще не бывал. На стенах висели фотографии одной и той же брюнетки в разных костюмах: в летней разлетайке, в брюках, в шубке, в плаще, в блузке с большими отворотами, в коротком пиджачке с разрезом, в шортиках и с теннисной ракеткой через плечо. Это была Лариса Ивановна в разных видах — память о ее службе в Доме моделей. На столе красовался свежий нолевой букет, еще не просохший от росы, — результат утренней гимнастики. Рустем гулко прокашлялся, но она приложила палец к губам, подошла на цыпочках к смежной комнате и заглянула за портьеру.
— Спит. Вчера ночью почти не спал. Проснулся: «Мамочка, пушки стреляют. Это война, мамочка?» Пришлось взять его к себе. А Яков Антонович, представьте, не проснулся. Вот что значит фронтовая привычка — спать под пушечный гром. Что вы стоите, проходите.
Она еще плотнее занавесила шторы, сдвинула на подоконнике кучку книг — строительные справочники, сметы, расценки, проекты, которые собирал Ваганов, — нашла сигареты, села в кресло и закурила, закинув ногу на ногу. У нее были красивые ноги, она это знала. Когда-то она была хороша, но сейчас полнота выдавала ее возраст. Свет и солнце уже не были союзниками, молодил ее только сумрак. Однако ноги были хороши и не боялись света.
Рустем уселся в кресло напротив, напряженно стиснув руками папку. Он присел как бы на время, чтобы при первой возможности встать и уйти. Но Лариса Ивановна придвинула вазу с апельсинами — она не собиралась так скоро отпускать ого. Ему пришлось покориться и даже взять апельсин. В ее гостеприимстве была бесцеремонность, с которой было нелегко бороться. Рустем открыл вдруг, что с ней можно быть также бесцеремонным, и перестал бояться предстоящего разговора. Он с интересом стал наблюдать за ней. Она курила, стряхивала пепел, чистила апельсин, улыбалась, поворачивала вазу с цветами. Каждый жест был продуман и закончен. И вместе с тем во всем, что она делала, сквозило простодушие. Стесняться ее не было резона. К тому же она еще и сейчас была хороша, а Рустем вообще был поклонником красивых и здоровых людей. Он питал к ним зависть, смешанную с восхищением. Все бы хорошо, если бы она пе проявляла к нему излишнего внимания. Он заметил это еще в первые дни ее приезда. Ей было скучно в лагере. Виталик вечно пропадал у ребят, «ужасно коммуникабельный малыш», как она говорила. Девочки без конца возились с ним, тискали, чуть не дрались из-за него. «Думаете, ему нужны папа и мама? — говорила она. — Если ему понадобится, он сам себе найдет папу и маму и сколько угодно друзей». В общем, Виталика она почти не видела. Яков Антонович меньше всего думал о том, чтобы развлекать ее, у него хватало дел и без того. И вот получается: поехала в лагерь, чтобы побыть вместе, а не видит ни сына, ни мужа. Рустем понимал ее.
