В идеале психотерапевт должен помочь вам разобраться в себе и понять свое поведение. Свои мотивы и желания. Подозреваю, что большинству живых, кому необходима такая помощь, не приходится сидеть в кабинете у насквозь пропитанного консервантами, эгоцентричного доктора, который убежден, что личностный рост обеспечивает пластическая хирургия.
Тед опять постукивает ручкой и строит гримасы. Снова смотрю на часы: секунды превращаются в минуты, с минутами уходит час… Начнет он все-таки исследовать причину моего беспокойства или нет?
— Каким было ваше детство?
Закатываю глаза. Интересно, скольких пациентов он довел до самоубийства?
Раздумываю, не ограничиться ли дежурным ответом. «Прекрасным» или «Обычным» — вежливо и обтекаемо. Таким на самом деле и было мое детство. Отец работал. Мама вела хозяйство. Энди ходил в школу, занимался спортом и практически не создавал проблем, — по крайней мере, обходилось без скандалов, катастроф и прочих ужасов. Отвергаю этот сценарий и пишу: «Я испытывал насилие».
— Правда? — спрашивает Тед.
Неправда. Ну и что?
— Сексуальное или эмоциональное?
«И то, и другое».
Тед что-то пишет и снова тарабанит ручкой.
Из освежителя со свистом выходит следующая порция сиреневого аромата. Лично я выбрал бы лаванду. Ну или гардению.
— Как вам сейчас живется с родителями?
«Замечательно».
— Замечательно? — Тед поднимает бровь.
Впервые я так весело провожу время с живым, и мне трудно усидеть с серьезным выражением лица.
— Не возникает чувства обиды или враждебности?
«Нет», — пишу я.
— Интересно. — Тед делает еще немного бесполезных записей.
…сорок два… сорок три… сорок четыре…
— Чем вы занимаетесь с родителями в свободное время?
«Играем в пачизи».
— В пачизи? — переспрашивает Тед, словно впервые слышит это слово. — Вы играете с родителями в пачизи?
«И в твистер».
В первую пятницу каждого месяца в нашей группе проводится культурное мероприятие. Так сказать, экскурсия.
Джерри называет это «кругосветка со смертью».
Мы собираемся на каком-нибудь местном кладбище, чтобы засвидетельствовать почтение родственнику или другу одного из нас, а попутно еще раз задуматься о том, что хоть мы больше и не живем, мы не умерли. Это должно заставить ценить возможности, которые открывает перед нами новая форма существования, и понять, насколько мы особенные. Мне же это лишний раз напоминает, что общественная жизнь для меня закрыта. Или это уже общественная смерть? Или общественное воскрешение? Так или иначе, особенного во мне не больше, чем в майонезе.