Она сидела у Тани еще полчаса, потом вернулась в клинику. Принесли кошку, которая никак не могла разродиться — пришлось делать кесарево. Котята, белые, тощие, как мыши, пищали, а кошка долго не отходила после наркоза.
4.
Письмо пришло точно в срок — через неделю Олеся достала из ящика толстый конверт с написанным яркими синими чернилами адресом. Это было последнее письмо Алешки, отправленное за несколько дней до гибели. Сын делился планами на лето, писал, что купили мебель в спальню и телевизор с плоским экраном — в конце письма обнаружились подробные, на полстраницы, рисунки приобретений. Мир, в котором жил Алешка, был таким материальным, что в нем при всем желании нельзя было отыскать уголка, где можно помечтать о чем-то бесцельном, таком, чего не продают в магазинах. Олеся не осуждала брата — ее мир, например, был заполнен слепой любовью к животным и таким же точно слепым страхом за отца, в нем тоже не нашлось бы места для других переживаний. А вот мир Тани, например, был полон мужчин, приходящих и уходящих любовников, которые — в свою очередь, заполняли свои миры чем-то таким, что любили и желали видеть вокруг себя — в общем, не Олесино дело судить, чей мир достоин большего уважения и оправдания.
Отец, как всегда, не спешил, предвкушая долгое чтение, он ждал, пока Олеся усядется рядом, включив лампу — но дочь вдруг пожаловалась, что плохо себя чувствует и хочет прилечь.
— Ложись, — забеспокоился отец, — я с тобой посижу, почитаю вслух.
Олесе пришлось лечь, сердце колошматилось и подскакивало. Кошка, как всегда всё понимая, улеглась рядом, Олеся уткнулась лицом в теплую шкурку.
Отец читал письмо еще медленнее обычного, выразительно, как стихотворение, смаковал его по строчке — будто дорогой коньяк. Олесе показалось, что пытка длится вечно — надо было еще и отвечать отцу, и удивляться, и радоваться в нужных местах. Два Алешки — младенец и веселый улыбающийся мужчина — смотрели на Олесю с фотографий, и она трусливо отводила взгляд. Кошка уснула, выключился мурлыкающий мотор, а отец все никак не мог добраться до последнего рубежа — “целую, скучаю, Алексей”. Когда наконец эти три слова были прочитаны вслух, Олеся посмотрела на фотографии брата. Он понял бы — она все сделала правильно.
Олеся готовила завтрак, ехала в клинику, вела прием, вечером возвращалась домой, готовила ужин, смотрела фильмы о животных. Отец целыми днями читал — то детективы, то вдруг принимался за советскую классику — литературу, от которой у Олеси скулы сводило. Если позволяла погода, по выходным она выводила отца на прогулку — три круга вокруг дома, и он уже уставал, просился домой. На лестнице сам проверял почтовый ящик, каждый раз замирал, предвкушая находку, и Олеся отводила глаза — письма из Хабаровска не было и не будет.
