– Учу вас, учу, – проворчал Шлепень-Шлемень, усаживаясь обратно за стол. – И никакого толку. Как об стенку горох. Ну как ещё мне вас убеждать, что технику надо беречь? Ведь когда утрачивается что-то крупное, то это уже навсегда. Понимаешь – навсегда?
Я виновато кивнул.
– Эта пукалка, – сказал Шлепень-Шлемень, ткнув пальцем в сторону синтезатора, – только мелочь вроде твоего ножа сотворить может. Вездеход ей не по зубам. – Директор на несколько секунд задумался. – Ладно, рассказывай, что было вчера.
Я принялся рассказывать. Всё время повествования лицо у Шлепень-Шлеменя сохраняло непроницаемое выражение. Только когда я дошёл до описания зелёной равнины, он вроде бы как слегка оживился. Глаза его с интересом уставились на меня, но вслух он не сказал ничего. Наконец я закончил.
Некоторое время мы молчали.
– И что ты обо всём этом думаешь? – спросил он потом.
Я пожал плечами.
– Ну, трудно сказать… Лес, он всякое… горазд…
– Чушь! – перебил он меня с презрением. – И ты это сам понимаешь.
Не зная, что сказать, я промолчал.
– Это был не лес, – объявил директор чуть погодя. – Это был Океан. Ты, наверное, и слыхом не слыхивал про такое. – Он усмехнулся. – Так вот, объясняю. Издревле человечеству были известны три великие силы: Небо, Лес и Океан. Улавливаешь?
Я пожал плечами снова.
– Небу мы поклоняемся, – продолжал директор. – С Лесом воюем. Океан же сохраняет по отношению к нам нейтралитет. Что же до изображения Цугенгшталя, которое ты якобы видел над горизонтом, то это галлюцинация. Улавливаешь?
Я вспомнил висевшее над горизонтом изображение Цугенгшталя, его манящий гипнотический взгляд, и подумал, уж на что на что, а на галлюцинацию оно, пожалуй, походило меньше всего. Вслух, впрочем, я свои сомнения высказывать не стал, молча только кивнул.
– Небу мы поклоняемся потому, – объяснял Шлепень-Шлемень, – что именно оттуда пришли наши предки и именно туда мы когда-нибудь ещё вернёмся. С Лесом же мы воевали всегда, воюем сейчас и будем воевать и впредь, пока не истребим его на корню. Что же до Океана… Хм. Пока что он действительно сохранял нейтралитет. – Тут глаза директора как-то недобро блеснули. – Но если придётся – что ж, повоюем и с ним…
Шлепень-Шлемень говорил что-то ещё, но я его уже не слушал. Я даже не смотрел уже на него. Я смотрел на стену за его спиной, которую вдруг стала покрывать какая-то странная жёлтая мгла. Сама стена, стремительно теряя очертания, вздувалась бугром, вздувалась, словно бы накатываясь на директора сзади, толкая жёлтую мглу перед собой. Я вытаращился на это диво, не в силах произнести ни звука. Шлепень-Шлемень же, увлечённый собственным монологом, вообще не замечал ничего. Вот жёлтая мгла коснулась его, и он стал меняться прямо на глазах. Его голова вдруг вытянулась на полметра, словно бы отражённая в кривом зеркале, нижняя челюсть со стуком упала на стол, он захрипел, попробовал встать, но не смог, лишь с шумом разбросал вокруг пластмассовые стаканчики. Потом он рухнул на стол, сливаясь с ним в единое целое, в какую-то бурую неопределённую массу, которая всё вспучивалась и пузырилась, словно бы кто-то увязший в ней пытался выбраться наружу.
