Мне никогда не нравились ни самая красивая мозаика, ни самые изысканные маркетри[16]. Даже когда они придают перспективу пространству, как сложнейшие маркетри в studiolo Палаццо Дукале в Урбино[17], где те же самые обработанные поверхности словно зажимают посетителя среди архитектуры, имитирующей пилястры и каминные доски, и одновременно заставляют его поверить в существование ниш и шкафов, набитых книгами и странными предметами, где его взгляду хотелось бы задержаться, а потом через окна вырваться наружу — к равнине; я не могу оставить без внимания тот факт, что эти маркетри состоят из огромного количества мелких, плотно пригнанных друг к другу кусочков. Между ними нет свободного пространства; я лишь с трудом различаю вводящие в заблуждение зазоры в стене, и изображение кажется мне застывшим, таким же герметичным, как самый обычный плиточный пол.
Призраки, порожденные тем, что я обнаружила в карманах и ящиках Жака, не были предназначены для того, чтобы сопровождать мои занятия мастурбацией, они оккупировали все свободное пространство моих мыслей и исключили возможность отклонения от курса, случайность, надежду — все то, что вносит элемент игры в повседневную жизнь. Я привыкла быть зажатой в этих тисках, как во сне, так и наяву; на улице малейшее сходство случайной прохожей с одной из женщин, которых посещал Жак, или какой-то предмет в витрине магазина — книга, которую они обсуждали, драгоценность (такую или похожую, как мне казалось, учитывая ее внешность, она могла бы носить) немедленно влекли за собой возвращение к неотвязным фантазиям. И предугадывая минуты бездействия в течение дня, я ждала только одного — возможности снова в них погрузиться. Поездки из дома на работу очень кстати предоставляли мне довольно длинные отрезки свободного времени, которые вскоре были колонизированы призраками. Я забросила обычное чтение. Меня больше не интересовали усталые завсегдатаи метро, с которыми прежде мне нравилось разделять состояние отстраненности. Я испытывала теперь ту же неловкость, что и при мастурбации: присутствие посторонних меня стесняло. Меня раздражало, если незнакомый человек, сидящий рядом со мной, пытался привлечь мое внимание — чихал или начинал громко говорить. Он прерывал ход моих мыслей, заставляя меня возвращаться назад и разматывать их заново. Некоторое время назад я уже прекратила все сексуальные отношения со странным любовником, о котором упоминала, и моя навязчивая идея полностью вытеснила фантазии, которыми я развлекала себя между нашими редкими свиданиями. С той только разницей, что теперь я перестала быть героиней этих размытых фантазий, всю жизнь сопровождавших меня; я даже не была зрителем, призванным подмечать и учитывать малейшие детали; я стала незаметным статистом, не имеющим никакого отношения к главной роли. Я больше не грезила о своей сексуальной жизни, я жила жизнью Жака. Я всегда носила в сумке легкий транквилизатор. Когда тиски боли становились невыносимыми, я украдкой клала таблетку на язык, и это снимало состояние угнетенности. Во мне появилось что-то от алкоголика, который абсолютно искренне уверяет, что выпивает всего один стаканчик за обедом, хотя старательно припрятал заначки спиртного в укромных уголках — за грудой белья в шкафу или в буфете за ненужной посудой. Как могла я надеяться на выздоровление, если та же самая одержимость, которая питала мое безудержное воображение, одновременно открывала передо мной единственно возможную перспективу — обширную равнину, невспаханную целину жизни Жака?
