— Прекрасно тебя понимаю, — ответил Фелтон. — Ужасный пустяк, конечно, однако миссис Тарвин велела…
Иниго поднял руку.
— Ее слова да не будут услышаны. Эта женщина — горгона. Сегодня я отказываюсь верить в ее существование.
— Ну, мы тебя предупреждали, какая она, — сказал Фелтон. Он преподавал в школе уже четвертую четверть, а Иниго — только третью. Последние две четверти миссис Тарвин была в отъезде, проходила долгий курс лечения на курорте, поэтому Фелтон знал ее гораздо лучше, чем Иниго. — Мы говорили, чтό тут начнется с ее возвращением, — добавил он с неприятным пророческим самодовольством.
— Говорили, как же! — вскричал Иниго. — Помню, ты сказал, что кормежка станет скуднее. По-твоему, это «скуднее»? Да нас тут голодом морят, честное слово! Не еда, а один запах, да и тот стал еще омерзительней. Ужин сегодня был чудовищный.
— Да, могло быть и лучше…
— Пастушья запеканка[9] — ни один уважающий себя пастух к ней бы не притронулся — второй раз за неделю, и уже в который раз чернослив! Субботний ужин называется! Сама-то, жирная свинья, прямо у нас под носом уплетает котлеты, сливки и бог еще знает что. Нет, это последняя капля, особо изощренная пытка. Ела бы она с нами из одного корыта, давилась бы тем же фаршем, черносливом и прочей мерзостью, я бы еще терпел. Так нет же, сидит и прямо на наших глазах лопает нормальную пищу, заставляет нас смотреть, как вкусная еда превращается в этот гадкий жир! Ни в какие ворота не лезет! Ну ничего, еще один такой ужин, и я сожру бутерброды и шоколад прямо у нее под носом! Нет, еда мне безразлична, Фелтон. Душа моя сродни звезде блестящей[10], определенно. Но я спрашиваю: можно ли достойно обучать молодежь, день-деньской биться с французским и историей, питаясь одним черносливом? Нет, нельзя.
— Согласен. Очень хорошо тебя понимаю, хотя… — Фелтон помедлил. — Чернослив мне даже нравится.
— Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь![11] — возопил Иниго, тыча трубкой в перепуганного Фелтона. — Кто не с нами, тот против нас! Изволишь кушать чернослив, Фелтон? Будешь валяться в ногах у этой гнусной тетки и, высунув язык, причитать: «Еще чернослива, пожалуйста! С кремом или без, только дайте еще чернослива!»?
— Не глупи, Джоллифант. — Фелтон поморщился. — И вообще, пастушью запеканку я тоже не перевариваю. Такая кормежка будет всю четверть, я предупреждал.
— Мне претят подобные беседы, — надменно проговорил его друг. — Позволь зачитать тебе пару строк из «Последнего рюкзака» — моего очерка, оплакивающего вымирание пеших походов. У тебя есть чувство языка, Фелтон?
