Берег щетинился осотом, поднимал стену рогоза и высокие коричневые свечи его торчали копьями. Но когда рогоз отступал, открывалась вода. Была она чистой, прозрачной, такой, что Саломея видела желто-бурое песчаное дно и суетливых серебряных мальков. Над водой висели стрекозы, а с противоположного берега тянуло дымом.
Егорыч сидел на старом тракторном колесе и раскачивался.
– Черный во-о-орон… – пел он шепотом. – Что ж ты… ты… вье-о-о-ошься… над моею головой.
Пустая бутылка лежала в воде, и лишь горло ее торчало на поверхности стволом незатонувшей пушки.
– Здравствуйте, – сказала Саломея и вытащила бутылку. – Извините, мне бы поговорить.
Егорыч дернулся и уставился на нее пустым взглядом.
– Ты добы-ы-ычи, – икнув, сказал он, – не дождешься!
– Елена сказала, что вы, наверное, здесь…
– Не дожде-е-ешься! Черный ворон, я не твой!
– И еще сказала, чтобы вы домой шли. Чтобы не позорили жену.
Он снова икнул и ответил:
– Сама дура.
– Я?
– Она. Я ей вчера чего говорил? Что я трезвый! – Он резко раскинул руки, и полы грязной рубашки разъехались, обнажив впалую грудь, густо поросшую седым волосом. – А она скандалить. Ты вот своему скандалишь?
– Не-а.
Саломея не солгала. Не было у нее «своего», а значит, и скандалы становились невозможны.
– Вот! Молодец. Баба какая быть должна? Ти-и-ихая. Спокойная… а у этой – норов выдрячий. Я ей так и сказал. Выдра ты, Галька. И мамаша твоя как есть выдра. Ну была выдрой. Померла, пусть икается ей на том свете, как мне тут икается.
Егорыч икнул и сполз с колеса, вытянулся на траве, раскинув руки и ноги.
– Хорошо…
Стрекозы устремились к нему, зависли над телом синими и зелеными вертолетиками.
– Кыш пшли. А Ленке так и скажи: не вернется Егорыч. Все!
– Ленке – это Елене? – на всякий случай уточнила Саломея и, подумав, что стоять над лежащим человеком как-то неудобно, села.
Трава была мягкой и влажной. Поздний одуванчик – желтое солнце на коротком стебле – держал божью коровку, и Саломея пересадила ее на руку.
Божья коровка, улети на небо…
Коровка ползала по ладони, деловито исследуя ущелья паппилярных линий.
– Ленке… Елена. Важная. Городская. Ходит цаца… ни боком к ней, ни раком. А на деле из нашинских она. Отец ейный тут жил. И дед. И прадед, стало быть. И сама малая была, так и бегала с голой сракой… добегалась.
Коровка взобралась на мизинец и застыла. Не спешила она улетать. Ждала.
– Но ты ей скажи, что Егорыч не вернется! Вот те крест.
– А почему?
– Она не велит, – перейдя на шепот, сказал Егорыч. И снова икнул, отчего стрекозы, подобравшиеся к самому Егорычеву лицу, разлетелись.
