Сперва отец получал паек в военной столовой, он был инженер и получал триста граммов хлеба, тарелку пшенного супа, две ложки каши и комочек сахара, почти все это он полтора месяца умудрялся приносить домой. Потом завод разбомбили, отец нашел другую работу, но нормы там были уже не те, и все снижались, и подступил декабрь…
За окном, навсегда завешенным толстой кошмой, и в длинном пустом коридоре вымершей квартиры завывал со стонами ветер, чудом уцелевшая кошка время от времени орала где-то на лестничной клетке, и в коридоре одна из дверей то взвизгивала ржавыми петлями, то хлопала оглушительно. Взрослые переглядывались. А Севе казалось, они так же, как он, боятся этих звуков, которые издает тот, кто невидимым бродит по дому, пожирая всех и все. Знобило от одного запаха этого существа, запаха холодной пыли, что то и дело заносило в комнату из-под двери. Знобило, пока не забывался в безразличии ко всему.
В аптечной склянке с керосином или с лампадным маслом, запас которого был у бабушки, колышется махонький огонек на стебельке нитки, выдернутой бабушкой из шерстяной кофты. Глаза ее поблескивают на темном лице из глубоких впадин глазниц, она держится костлявыми пальцами обеих рук за уголки воротника пальто и тянет их с силой вниз. Не повышая голоса, она монотонно выговаривает отцу, все кивая на деда. Дед уже умер, но еще не перетащен бабушкой в соседнюю пустую комнату, и сладковатый запах от него действует на Севу раздражающе, как запах пищи. Дед лежит, будто вещь, под окном у заиндевелой батареи на широких черных досках, которые оголились под разобранным на полкомнаты и сожженным паркетом, лишь во время бомбежек и артобстрелов он дрожит, словно живой, вместе с этими досками и со всем домом… Бабушка говорит, а отец смотрит прямо перед собой и все клянется, клянется одними и теми же словами. Но они с бабушкой ему не верят.
А может быть, отец говорил правду?! И на Неве действительно у него отняли и хлеб, и отруби, и колобашки?
Когда Сева выходил с бабушкой на улицу в очередь у булочной и за водой, они на Литейном, там, где лопнули трубы и где много людей набирало воду, видели, как подросток выхватил у молодой горбуньи хлеб, который она несла в сложенных у груди ладонях, и побежал, и как его догнали, повалили и били немощные люди, а он, не обращая внимания на удары и пинки ногами, запихивал хлеб в рот вместе с клочьями грязной ваты, летевшими из его драного ватника…
И у отца могли отнять, он к тому времени совсем сдал.
