Назым вскочил с табуретки. Джелиле-ханым с кистью в руке поглядела на него поверх очков. На расстоянии она видела еще хорошо.
— Ну, что ты за непоседа, Назымушка! Десяти минут не можешь на месте высидеть!
Путаясь в полах длинной, как халат, шинели — на ветру было все-таки еще свежо, — он встал у нее за спиной. Бросил взгляд на портрет.
— Ну что? Опять не по-твоему? Не нравится? — грустно спросила Джелиле-ханым.
— Не в том дело, мамочка, нравится или не нравится. Не могу никак объяснить — тебя привлекает красота и ты ее копируешь, а живопись не копия действительности…
— Что поделать, Назымушка, если я люблю красоту? Разве это так скверно?
— Ну как мне лучше это сказать?.. Я думаю, что портрет прекрасной женщины, конечно, прекрасен. Но так же прекрасен может быть и портрет крестьянки Айше, желтой от малярии и худой от голода, как скелет. Вот погляди на Махмуда из камеры голых… Минуточку!..
Он сорвался с места и побежал к себе в камеру. Джелиле-ханым осталась одна перед портретом на мольберте.
На майдан погреться на солнышке выползли два арестанта из той самой камеры голых № 72, о которой говорил Назым. Один — громадный, как скала, — его так и звали Скала, другой — остроносый, с бегающими глазками, по тюремному прозвищу Скверный. Оба грязные, в лохмотьях, заросшие.
Скверный не отрывал глаз от бетонных плит — найди он окурок, можно поставить его на кон. Авось за окурок выиграет пять, за пять окурков — сигарету, а там, глядишь, целую пачку. Пачка — уже капитал.
Скала первым заметил старую женщину в черном. И застыл от изумления. «Прости меня, аллах, — пронеслось у него в голове. — Старуха, а пишет образа, грех-то какой». Он и не заметил, что проговорил эти слова вслух.
Как большинство крестьян, он с детства помнил наставления муллы: изображать животных, а тем паче людей — дело неверных. Гяуры поклоняются этим картинкам. Не знают, грешники, что поклоняться можно только аллаху.
Скверный, услышав его слова, очнулся. Оба подошли по-бчиже.
— Смотри, точь-в-точь Назым-бабá[14]!
— И волосы. Ну словно вылитый!
— Глаза голубые!
— Старуха на мусульманку похожа, а гяурским делом занялась!
— Вот, Скала, язви твою веру, — вдруг взъелся Скверный, — голова у тебя и впрямь камнями набита! Да это же мать Назыма-баба, невежа ты этакий!
На майдане показался Назым с картиной под мышкой. За ним надзиратель Талиб. Обитатели камеры голых растаяли бесшумно, как тени.
Назым, показывая матери портрет, продолжил дискуссию. Помогал себе жестами — рукава летали по воздуху.
