Немало арестантов обобрал и отправил в камеру голых Хамди-ага. Туда, где спали прямо на полу, покрываясь газетой. А этой весной, когда вздорожала на воле жизнь, — война хоть и шла за рубежом, но давала себя знать, — из камеры голых стали выносить трупы.
Нет, Хамди-ага обитателей камеры папаши Адама не боялся — голодный человек что баран. Он страшился конкурентов. Дело было прибыльное, и каждый хотел занять его место.
Усевшись на молитвенном коврике, Хамди-ага перебирал четки и думал. Зекерия-ходжа[12] подошел, сложив руки на животе. Верно, хотел развеять его мрачные думы. Как знать, что за сон привиделся сегодня аге! Зекерия-ходжа был служкой при мечети и сидел «по клевете». На тюремном жаргоне «клевета» означала воровство. Но у служки и «клевета» была особой: он заменял бесценные плитки средневековой керамики, которой были украшены стены мечети, подделками, а сине-зеленые частицы чуда — ведь секрет старых мастеров не раскрыт до сих пор — сбывал туристам. В тюрьме Зекерия стал чем-то вроде личного муллы Хамди-аги, подкрепляя каждую его пакость своей фетвой, в душеспасительных беседах с арестантами выведывал тайны и «худые слухи» доводил до Хамди-аги. Своему повелителю по толстому соннику он толковал сны безвозмездно, остальным — за мзду. Нет, не за деньги: божьим словом торговать — против аллаха грешить, а за пару сигарет, пайку хлеба, чашку кофе. Но в то утро Хамди-ага отмахнулся от него, как от пса: «Пшел!»
Пятясь и кланяясь, словно перед ним был падишах, Зекерия-ходжа забился в свой угол.
Хамди-ага думал. Когда все вышли на прогулку, он остался в камере. Остались и его телохранители — Шевкет и Осман. Замышлялось недоброе. Что именно — вскоре выяснилось.
В мануфактуру явился цыган Мустафа из камеры голых. Отозвал патрона и зашептал ему на ухо:
— Поберегись, отец. Хамди-ага велел мне пришить тебя. Все равно, мол, сидеть мне еще десять лет, а без денег и года не протянешь. Пришьешь патрона, получишь-де хороший куш. И наказание небольшое — он один из врагов правительства. Я было согласился, а потом плюнул… Петей-метей, что ли, я не видел?! Поганец меня за дешевку считает… Но у меня не такая совесть, чтоб поднять руку на отца Назыма!
Штаны у Мустафы были из рваного одеяла, на голое грязное тело напялен зипун. Босые ноги черны, словно корни старого дерева. Его трясло не то от страха, не то от холода. Друзья велели Назыму не выходить из камеры одному и советовали сидеть только спиной к стене. Но разве за ним уследишь? Начнет складывать стихи, обо всем забудет. Выходит в коридор, машет руками, натыкается на встречных-поперечных. Глаз с него не спускай.
