болью, но как бы хлороформированного, новорожденного. Проснется - и будет тогда чувствовать, - а когда наказывается - не чувствует. Нужно наоборот. Все торжественно, масса народа, зажженные свечи в храме. Хоть дитя на помосте и "приблудное", но папа с мамой все-таки его любят и одели кой во что: ну, там розовый бантик, чепчик и кружевная рубашечка. Simplex natura, natura peccans (Простая природа, виновная природа (лат.)) приглашается подойти к помосту, дабы уязвиться болезненнее за "первородный грех"... И вот лучшая мечта Некрасова, апофеоз некоего алкания, "Влас". О, он уже прошел все ступени подвига, труда, смирения. И мир, благодарный, облек его в мантии, и камни, и золото. Но он все так же, как и тогда
Смуглолиц, высок и прям.
Он поднимается на ступени помоста, где ребенок стоит один: его родители внизу, отделенные, символ вечного будущего отделения. Девочка оглядывается на высокого подходящего к ней "дядю", и как она привыкла у всех целовать руку, - то весело хватается и за сухую длань аскета. Но он отдергивает ее, как от касания гада. Срывает розовую ленточку с шеи. Девочка испугана, хочет закричать: "Дядя! Дядя!", но сильный толчок прерывает голос: "Снимай башмаки - они слишком нарядны". И, разув, он надевает на крошечные ножки стоптанные, жесткие, корявые башмаки. "Это - не мои!" - кричит девочка. "Это-то и твои: единственные твои, теперь и до гроба, неснимаемые". Он рвет на ней кружева, платьице - и накидывает грязную тряпку. В испуге и крайнем недоумении девочка кричит:
- Мама! мама! Где же ты, мама?
Мама все видит, все предвидит и, закоченев в ужасе, пятится назад... назад... к самой далекой стене, хочется ей вдавиться в стену, пройти сквозь стену и, захватив свое дитя, бежать по улице. Но еще не все кончено.
Теперь безобразный, красный и мокрый, в тряпках, кусок человеческого существа, остаток человека, сталкивается ногою с помоста и не то катится кубарем, не то сползает на спинке по ступеням вниз. Толпа говорит: "Так и надо".
Вот, мне кажется, как следовало бы выразить отношение к "незаконнорожденности". Сейчас только один ребенок, беззащитный, принимает удар; но ведь удар очень болен, колоссален, и правдивость психологии и социального строя требует, чтобы так же видны были и бьющий, чтобы посрамление было картинно в деталях своих. Ведь теперь это - укол, болезненный, болящий всю жизнь, наносимый тончайшей и даже вовсе невидимой иглой. Зачем это? к чему лицемерие? к чему все в ущерб, в посрамление болящему: нет, пусть мужественно примет некоторый стыд, стыд за жестокосердие, и тот, кто действительно жестокосерд! Кто имеет жестокую душу, не должен смущаться жестокого лица.
