Последняя мысль очень ценна, но остановимся на первой. Действительно, у древнееврейского народа и в современной нам Турции, двух племенах и религиях, столь противоположных во всем, не образовывалось никогда родовой аристократии и имущественного капитализма в силу выпадения понятия: "незаконное рождение", "незаконные, бесправные и ненаследующие дети". Кровь каждого расплывалась в народной массе и расплывалось в бедноте имущество. Вспомним богача Вооза и нищенку Руфь в Библии. И, действительно, тут невозможна революция и классовый антагонизм, потому что тут они означали бы восстание на себя, антагонизм детей против родителей. Удивительно, как эта простая мысль никогда не пришла на ум как историкам, так и социальным реформаторам. Признай закон права решительно каждого ребенка на имя отца и на равную со всеми другими рожденными от него детьми часть имущества, наследства, и, во-первых, каждый отец остерегся бы переходить от романа к роману, от девушки к девушке; но затем, так как все-таки некоторая доля теперешнего кажущегося адюльтера сохранилась бы, - все стали бы немножечко "князьями", как казанские татары, и едва ли бы сохранились оптиматы, как Ротшильды, Струсберг, Корзинкины, Мамонтовы. Все немножко растворилось бы, уравнялось. И, вместе, заметим: чувство породы человеческой, чувство славы рода человеческого - не понизилось бы. "Ни один царь не имел иного начала для рождения: один для всех вход в жизнь и одинаковый исход", - говорит Книга Премудрости Соломоновой (гл. 7, ст. 5-6). Да, могила и материнское чрево - два равные абсолюта. Разве аристократия унижается от того, что она входит в могилу "в ногу" с демократией?!
Статья автора вызвана инцидентом г. Боброва с несчастной воронежской девушкой и уделяет долю внимания моим мыслям об этом же случае в "Евиных внучках". Я указал там, что причина самоубийства девушек "от несчастной любви", как и убийства ими детей своих, кроется в гипнозе стыда, идущем от разделения любви на "законную" и "беззаконную" и самого рождения на "законное" и "беззаконное". Не будь этого деления, убийства не было бы. Нет и, вероятно, от начала мира не было случая, чтобы, родив законного ребенка, женщина задушила его или, законно зачав, - удавилась бы, утопилась, приняла кислоту или спички. Таким образом, эти убийства суть остаток вычитания из любви и рождения вообще - любви и рождения, законом не допущенных. "Довольно, не надо более!" И остаток - убивается. Матери играют здесь совершенно пассивную и едва ли ими отчетливо понимаемую роль. Чтобы несколько поддержать в "падающем духе" матерей, я предложу следующий диалог между ними и законом, в сущности не только возможный, но и действительно происходящий, только безмолвно:
