Склонилась, тихо положила
И скрылась в темноте ночной.
Взята минута; срисован образ; точно изображена психология, и затем - занавес. Толстой с его огромным изобразительным талантом и всемирным нравственным авторитетом мог бы поднять огромное множество заключающихся здесь вопросов, но этого не сделал. И мы остаемся при кратком resume: "Увлеклась; увлечение было неудачно; и - отравилась вовремя или убила ребенка, если вовремя не отравилась". И тоже занавес.
- Нет, знаете, в каждом виновном есть искра истины, и я их прощал бы. Но кого я не простил бы никогда - мать-убийцу. Ее бы я засудил...
Так говорил однажды уже пожилой и, очевидно, очень умный и очень добрый "судебный человек". Он сказал решительно, безапелляционно. Помню, я как-то задрожал в душе своей, моментально слив это слово с одним детским своим впечатлением. Отелилась у нас корова, и вот теленочка присудили заколоть, а чтобы корова не билась, привязали ее в саду, далеко. Но корова ужасно все время билась и стонала, чувствуя ли или услышав что-нибудь из телячьего крика. Не знаю, но факт запомнил. Лучше ли корова человека? Больше ли чувствует? Не знаю. Кто это вешал, определил и решил? А если никто это не решил, то никто и не взвесил огромного ужаса, и огромного мистицизма, и огромной метафизики, в одну секунду, или минуту, или час, протекающий в душе матери, которая наскоро своими руками придушивает своего ребенка.
- Но ведь корова этого не делает, ни одна, никакая - скажут. Очевидно, человек хуже коровы; убить такую.
- Но ведь корове не стыдно своего теленка. Она живет об одном впечатлении: "жалко".
- Да.
- Человек живет о двух впечатлениях: жалко и стыдно; и второе впечатление: "стыдно" - поборает первое.
- Так.
- Если никто не взвесил метафизики ужаса - убить своими руками своего ребенка, то никто, кроме испытавших, и не взвесил особенного мистицизма этого стыда, которого, заметьте, почти никто не выносит, и все таких или подобных детей "от несчастной и роковой любви" или убивают, или скрывают как-нибудь. Целомудренные и циники, молодые и старые, мужчины и женщины - все равно.
- Удивительно.
- С удивления начинается философия, как определили еще Платон и Аристотель. Я знал одного чиновника, до 45 лет ловеласа, об историях или "соблазнениях" которого постоянно говорил весь город. Красавец и умница, он успевал с вдовами, замужними, барышнями; любил и коротко, и длинно. Само собою никто и никогда его не осуждал, а уж он сам себя в душе - всего менее. Он был в меру богат, делал много и без кичливости добра, а главное - был очень образован и неустанно в хорошем расположении духа, так что живой сам - всех оживлял. Печаль его началась с серьезного. Он "попался", т. е. влюбился подлинно, горячо в только что окончившую курс институтку, и она в него влюбилась, сбежала, приехала в наш город, и он ее как-то приютил не у себя, а возле себя. Как было между ними, что было -гробовая тайна. Через немного лет она умерла, оставив ему сына, и вот об этом-то мальчике мне и пришлось услышать от старого-старого, семидесятилетнего протоиерея.
