— У него дела, — парировала миссис Брайон.
— Его письма всегда такие непонятные! — воскликнула Элизабет куда эмоциональнее, чем хотела. Она собиралась спросить, где сейчас Майкл, но теперь уже не спросишь. — Майкл пишет, что часто думает обо мне. Надеюсь, он серьезно?
— Конечно, серьезно. — мягко и искренне ответила миссис Брайон.
Оливия протянула Элизабет чашку чая и кусок пирога.
— Коктейль у вас не крепкий, но, может, и пирог попробуете?
«Неужели они считают меня наивной глупышкой, не знающей, как действует алкоголь?» — с досадой подумала Элизабет.
Пикси Фейрхевен так и не ушла домой, и они с Ингрид Шрёдер курили цветные сигареты в мундштуках. Миссис Гибб еще не дорисовала Франческу Брайон, и Пикси с Ингрид сказали, что подождут. Угостить сигаретой Элизабет никто не подумал.
— Мисс Оливер — медсестра, — сообщила хозяйка дома. — Чудесно, правда? Выхаживает заразных детишек.
— Вот это смелость! — похвалила Вениша Гибб. — Чтобы бороться с чужой болью, нужно благородство и великодушие.
— И зрелая самоотверженность, — добавила Ингрид Шрёдер.
— Я так вами восхищаюсь! — воскликнула Пикси Фейрхевен. — Медсестры — самые настоящие ангелы. Честное слово, я считаю вас святыми!
Возникла пауза, и Элизабет поняла, что теперь ее черед говорить.
— Можно мне сигарету? — Перед глазами поплыло. — Я больше не медсестра. Меня уволили. Мой любовник, хирург, оказался женат. Он водил меня за нос, и я назвала его грязным лгуном.
Элизабет говорила без запинки, слова лились сами собой. Как приятно, когда все тебя слушают!
— Случилось это во время консилиума. Там были два доктора, главная медсестра и другие медсестры. Он попросил главную медсестру передать мне, чтобы вышла из кабинета, а я напомнила, что прекрасно слышу и владею английским. Поняла же я, когда он объяснял, как делать фелляцию? Прекрасно поняла!
Элизабет слышала свой голос будто со стороны. Каждое слово звучало четко и пронзительно, как звон колокольчика.
— Старшая медсестра сказала, что не желает меня видеть. Дело было две недели назад, и с тех пор в больнице я не появлялась.
В наступившей тишине неприятно скрипел карандаш Тоби Шрёдера.
Пикси Фейрхевен застыла с сигаретой в одной руке и куском пирога в другой.
— Итальянский — самый музыкальный язык на свете, — изрекла она. — Сплю и вижу Амальфи!
