— Я бы хотела остаться одна. И вы, Оресте, ступайте и вы.
— Хорошо, дорогая, хорошо…
Она была холодна и надменна — Оресте никогда ее такой не видел. С каким-то чувством стеснения он отвел от нее глаза. Соседки направились по лестнице вверх, к выходу. Последним в этой группе шел он и, поднявшись наверх, закрыл за собою дверь.
Лида осталась одна. Она сидела, уткнув локоть в одеяло и подперев рукой щеку, думала о матери, о себе самой, вспоминала историю их жизни. И постепенно в воображении перенеслась в другую комнату, очень похожую на ту, где она сейчас находилась, комнату большого жилого дома на улице Мортара, в которую в начале далекой уже весны она вошла, чтобы жить там вместе с Давидом.
Вот как все произошло.
Однажды, в самом конце той зимы, когда Давид показался ей настолько уставшим от нее, что она готова была вот-вот услышать от него: «Хватит, Лида, нам лучше больше не встречаться», — и от этого ожидания терзалась, Давид вдруг предложил ей переехать туда, в тот дом на улице Мортара, и поселиться там, «как обычная рабочая семейная пара». Он сказал, что окончательно решил порвать с семьей, чтобы «начать новую жизнь». Ему нравилась идея жить вдвоем в «мансарде», в «прекрасной, поэтичной мансарде на последнем этаже» с видом не только на весь город, но и на «все окрестности до самых болонских холмов». Чтобы «прокормить семью», он «пойдет работать на сахарный завод». А она? Что оставалось делать ей, как не последовать за ним, как не ответить ему сразу же «да»? Точно так, как в тот раз, в первый раз, когда они встретились в танцевальном зале Борго-Сан-Джорджо (ей было чуть больше шестнадцати лет, совсем девочка!); они протанцевали весь вечер, а закончилось все тем, что они на лугу у городской стены занимались любовью. И снова она не задала себе никакого вопроса и не колебалась ни единой секунды. Выйдя однажды вечером вместе с Давидом, она больше не вернулась домой, вот и все. Какое сумасшествие это было! И все-таки позже, много позже, тогда, когда после родов она вернулась жить одна в комнату большого жилого дома, ребенок там без конца плакал, а она чувствовала, как у нее пропадает молоко, к тому же у нее оставались лишь несколько лир; и лишь тогда она начала со всей ясностью понимать то, что с ней произошло, пробуждаться от долгого сна наяву, понимать, чем была до того момента ее жизнь.
Ну а он, Давид, что он был за человек? — спрашивала она себя теперь, по прошествии стольких лет. Чего он искал, чего он хотел на самом деле?
