– Пф! Граф демонстративно уткнулся носом в сборник поэм. – Поговорите с капитаном, Эдмон. Пусть готовят мой багаж к высадке… к выгрузке… неважно.
Не в характере секретаря было жаловаться на судьбу – иначе капризная Фортуна давно бы угодила в опалу у заваленных доносами олимпийцев, – но искушение становилось почти непреодолимым. Чтобы отогнать его, поднимавшийся по лестнице Эдмон заставил себя поразмыслить о могуществе Протектора. Судьба излишне болтливого де Сегюра решалась в противостоянии двух великих стариков. Вероятно, граф полагал, что может быть полезен одному из них, но не учел – хватка епископа Отенского в последние годы ослабла, а кроме того, тот никогда не испытывал сочувствия к бесполезным подпевалам. Возможно, великий подлец попытался вполсилы отстоять де Сегюра и отправить в путешествие на другой край света кого-нибудь помоложе – не ради самого графа, а ради того, чтобы не ставить жирный несмываемый крест на заморских интересах Франции. Но в этот раз верх взяла бешеная натура «маленького гиганта», чью природную мстительность, как поговаривали, еще подстегивали в последнее время приступы почечной колики.
Эдмону лишь единожды, и то мельком, издалека, выдалось увидать человека, вошедшего в историю со словами «Двух батарей довольно будет, чтобы разметать этот сброд!» Регент показался ему дряхлым, усталым, крошечным; раздутые, нездорово бледные щеки словно присыпала могильная пыль. И все же глаза знаменитого полководца смотрели на толпу, как прежде, горделиво и зорко, сверкали ярче, чем регалии Защитника Короны. Они пронизывали насквозь, и их касание преобразило юного Эдмона. В тот день он поклялся пойти по стопам артиллерийского капитана Буонапарте – быть может, не так далеко, как зашел корсиканец, не один десяток лет пробывший французским самодержцем во всем, кроме имени.
– И к чему это меня привело? – язвительно поинтересовался он сам у себя.
Чем кончится схватка между Протектором и его министром иностранных дел, Эдмон понял, едва заслышав о ее начале. Трудно было ожидать романтического благородства от человека, который в смутные годы метался между западным и восточным берегами Атлантики, словно челнок, – острословы говорили, будто он, как паук, заплетает морские воды золотой нитью. Возможно, если бы епископу Отенскому – или князю Перигор, или гражданину Талейрану, смотря по обстоятельствам, – хватило неразумия выбрать одну из сторон, исход смуты, охватившей Францию на рубеже веков, оказался бы иным.
