Но, как бы я ни увещевал себя, я был просто не в состоянии избавиться от бремени некоей загадки, давлеющей надо мною. Я уверился твердо: едва я настигну Либуссу, едва увижу ее опять, я тут же пойму, что гнало меня вслед за нею. Она словно бы сделалась частью меня самого, открыв мне новый, неведомый прежде аспект моего естества.
А посему, не явилась ли Либусса лишь отражением неодолимого устремления моего к любви? Когда мы наконец встретимся снова, не будет ли изгнан этот настойчивый призрак, не отступающий от меня ни на мгновение? Может быть, я охочусь за ней вовсе не потому, что в ней обрел я воплотившийся свой идеал совершенной невесты, моей потерянной половины, но лишь за тем, чтобы, заглянув ей в лицо еще раз, понять наконец, что она ничем не похожа на то небесное существо, которое я придумал себе!
И была еще одна странность: мысли о ней неизменно связывались в сознании моем с алхимией. Когда-то я презрением отверг это грубое смешение мистики и научного эксперимента, предпочтя ему более современную и просвещенную школу исследований, но, — как неожиданно оказалось, — влечение к чудесам алхимии, проникнутой духом романтики, все же осталось в душе у меня. Быть может, Либусса олицетворяет собой мое прошлое… то время, когда я с большей готовностью воспринимал все загадочное, страшное, иррациональное?
В таком вот жалком невразумительном состоянии ума выехал я из Вены в первом же утреннем дилижансе, отбывающем в Прагу.
Там, убеждал я себя, я наконец разыщу ее, эту женщину, и уже точно узнаю, ее я любил или лишь порождение своих фантазий.
Однако, с каждою милей пути я, похоже, все больше и больше терял рассудок. По тому, как ко мне обращались простолюдины, — осторожно, с опаской, — я заключил, что смятение ума моего отразилось и на внешнем моем облике тоже, и впредь постарался следить за своим платьем, дабы выглядеть, по крайней мере, пристойно и элегантно, как в прежние дни. Я также предпринял попытку контролировать выражение своих чувств и выработал привычку обращаться ко всем, встреченным мною в дороге, спокойным учтивым тоном.
Но, сколько бы ни прилагал я усилий, я все равно продолжал устрашать своим видом честной народ.
Либусса, естественно, была не единственным источником моего смятения. Я до сих пор еще не оправился от удара, каковой претерпела душа моя при крушении благородных моих мечтаний.
Сумей я тогда подавить свою гордость и вернуться обратно в Бек, сие, вероятно, меня исцелило бы. Еще ни разу с начала Террора не пришлось мне вздохнуть свободно. Даже теперь не обрел я желанного отдохновения.
