Она всегда славилась своей померанскою бережливостью.
Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением:
— Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана!
— Выходит, никто ее не украл, — рассудительно заметил Ольрик. — Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором. — Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой. — Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой, — или это восьмая? — Заповеди.
Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека?
— Он украл мою лошадь, — не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию. — Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы — человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек — вор и бандит, по которому плачет виселица.
— Так украли, что ли, вороного гунтера? — спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера. — Вороного, сударь? Большого такого «испанца», сударь? И седло мавританской работы?
Мадридского стиля? С медными стременами?
Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается.
— Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь.
— Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже есть право голоса. Что вы скажете, братья?
Вор фон Бек или нет?
Старший из священников, — сухопарый с выстриженную тонзурой отец Себастьян, — пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного проема.
— Что — что? — Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет «этого безбожника и прохвоста». Несомненно, он тут же поверил, — без тени сомнения, — что я именно тот, кем называл меня Монсорбье.
