У Евангелий есть неустранимо сверхъестественный аспект, и я не пытаюсь его ни отрицать, ни умалять. Однако ради этого сверхъестественного аспекта не следует отказываться от тех форм понимания, которые нам теперь доступны и, если они действительно являются формами понимания, то они не могут не уменьшить роль чудесного. Чудесное, по определению, непостижимо; следовательно, оно не является подлинной работой духа в евангельском смысле. Есть чудо более великое, нежели чудо в узком смысле, и это чудо — в том, что становится постижимо прежде непостижимое, в том, что становится прозрачной мифологическая неясность.
Сталкиваясь с евангельским текстом, все фанатизмы, и про-, и антихристианские, не хотят видеть ничего кроме чуда и безоговорочно осуждают даже самые законные попытки показать, что роль чуда, возможно, преувеличена. Но в таких попытках нет ничего антиевангельского: сами Евангелия нас предостерегают против злоупотребления чудесным.
Выявляемая здесь мной рациональность — миметизм человеческих отношений — слишком систематична в своем принципе, слишком сложна по своим эффектам и слишком наглядно присутствует — ив «теоретических» пассажах о «скандале», и в пассажах, целиком подчиненных идее «скандала», — чтобы оказаться тут случайно. И тем не менее эта рациональность не до конца продумана, а значит, несомненно не создана теми людьми, которые ее сюда поместили. Если бы они полностью ее понимали, то не поставили бы между читателями и истолкованными выше эпизодами неуклюжий экран чудесного петуха.
При таких обстоятельствах невозможно поверить, что Евангелия — это продукт исключительно внутренней разработки в пылкой среде первых христиан. У истоков этого текста действительно должен находиться кто-то, кто стоит вне этой группы и вдохновляет ее писания. Следы этого разума, а не размышления учеников мы и обнаруживаем, когда восстанавливаем миметическую теорию посредством челночного движения между нарративными пассажами, с одной стороны, и пассажами теоретическими (то есть словами, вложенными в уста самому Иисусу), с другой.
Евангелисты — наши неизбежные посредники между нами и тем, кого они называют Иисус. Но в эпизоде с отречением Петра и в предшествующих ему сама их слабость преобразуется в нечто позитивное. Она усиливает достоверность и силу их свидетельства. Неспособность евангелистов понять некоторые вещи в сочетании с предельной точностью превращает их в посредников в некотором смысле пассивных. Невозможно не счесть, что сквозь их сравнительное непонимание мы напрямую прикасаемся к чьей-то способности понимания, намного превосходящей их способность. Поэтому у нас создается впечатление коммуникации без посредников. Но нам эту привилегию обеспечивает не превосхоство нашей собственной проницательности, а две тысячи лет истории, медленно формируемой самими Евангелиями.
