...Несколько дней спустя тетя случайно нашла деньги в ящике комода. Она, видимо, сама их туда положила и за более важными делами совсем забыла о них. Первой посланкой к нам явилась и позвонила у дверей кузина Дора. Она рассказала, что произошло, и передала сердечные приветы.
- Ты, конечно, тут ни при чем, - сказала ей матушка, - но лучше всего тебе сейчас же уйти.
На другой день наведалась Фрида, эта жемчужина, но и она очень быстро очутилась на улице.
На следующий день, несмотря на расширение вен, тетя Лина, кряхтя, взобралась к нам по лестнице.
- Полно, Лина, - сказала матушка. - Я тебя всегда любила, ты это знаешь. Но кто может заподозрить, что мой сын вор, того я больше знать не желаю, - и захлопнула дверь перед тетушкиным носом.
Еще через день перед домом остановилась коляска, и из нее вышел дядя Франц! Он проверил, этот ли номер дома, исчез в воротах и вскоре за тем впервые в жизни стоял перед нашей дверью.
- Ты?! - изумилась матушка. - Чего тебе здесь надо?
- Взглянуть, как вы живете, - пробурчал он. - Ты что ж, не хочешь меня впустить?
- Нет! - отрезала матушка.
Но он отстранил ее и вошел. Она опять попыталась загородить ему дорогу..
- Не глупи, Ида! - неловко пробормотал он, подталкивая ее перед собой, как паровой каток.
Беседа брата и сестры в комнате Пауля Шурига велась достаточно громко. Я сидел на кухне и слышал, как они кричали. Это был исполненный страсти дуэт-перебранка, в котором разгневанный голос матушки получал все больший перевес. Уходя, дядя утирал лоб своим большим носовым платком. Однако было заметно, что он чувствует облегчение. В двери он остановился и сказал:
- А у вас тут хорошо!
И ушел.
- Он извинился, - сказала матушка. - Просил нас все это забыть и бывать у них по-прежнему.
Она подошла к кухонному окну и выглянула наружу. Дядя внизу как раз садился на козлы, он освободил тормоз, подобрал вожаки, прищелкнул языком и укатил.
- Как ты считаешь, - спросила матушка, - забудем?
- Да уж, забудем, - сказал я.
- Ну и хорошо, сказала она. - Наверное, это самое правильное. Как-никак он брат мне.
И все снова пошло по-старому. Я снова смотрел с садовой ограды на площадь Альберта, снова пил в беседке кофе и снова носил крупные суммы в банк. Портфель, в котором я таскал денежные купюры и чеки, становился раз от разу все толще, и старик садовник говорил мне: "Хотел бы я знать, что он с того имеет! Больше одного шницеля он все равно не съест. Больше одной шляпы на голову все равно не наденет. А в могиле на что ему деньги? Черви его и так съедят, задарма". "Это все честолюбие", - утверждал я. Садовник скривил лицо: "Честолюбие! Даже слышать не хочу! Да он в собственной вилле живет, как последний бродяга-ночлежник. Он даже не знает, что у него при вилле сад имеется. В жизни отгульного дня себе не брал. Нет, он не успокоится, пока не будет лежать в земле и из него лопух не вырастет". "Вы что-то много говорите о смерти": заметил я. Он швырнул окурок сигары на грядку, размельчил его лопатой и сказал: "Ничего удивительного. Я всю жизнь был кладбищенским садовником".
