Когда он снова открыл глаза, киллер стоял на коленях рядом с блоком кондиционера, оглядываясь через плечо. Он повернулся спиной к Нику — и более подходящего момента для атаки и представить себе было нельзя.
Ник набрал полную грудь воздуха и изготовился к прыжку. Мышцы у него занемели от холода. А если ему не хватит скорости? Если этот тип услышит, как Ник бежит по траве?
Киллер встал. Он в последний раз оглядел крышу, снова прошелся взглядом над самой головой Ника, потом шагнул в дверной проем и исчез из виду. Ник услышав его шаги по лестнице.
Ник подождал немного и, когда сомнений в том, что киллер ушел, у него не осталось, поднялся на ноги. Тут же все его тело охватила неконтролируемая дрожь. Он едва мог стоять. Слава богу, он не предпринял никаких идиотских попыток напасть на убийцу. Он снял с себя мокрое пальто и побрел по влажной траве к двери, нервно поглядывая на лестницу — не вернется ли тот человек. Он почти свалился на колени у блока кондиционера, пытаясь понять, что же делал тут киллер.
Темная трещина свидетельствовала о том, что сервисный кожух не захлопнут до конца. Ник открыл его. Внутри среди приборных щитков и трубок он увидел черный пистолет.
Ник протянул руку и взял оружие. Оно оказалось тяжелее, чем можно было ожидать, и пистолет чуть не выпал из его онемевших пальцев. Где тут был предохранитель? Он не прикасался к оружию со времен скаутского лагеря, а эта штука имела мало общего с малокалиберным ружьем для стрельбы по бумажным мишеням. Пистолет поражал своей мощью — стоило только просто взять его в руку. Из этого пистолета убили Брета.
Ник положил оружие на траву и отошел в сторону. Между стен уличного каньона мигали синие и красные огни, отражаясь от рядов черных окон типовых апартаментов. Только теперь Ник услышал вой сирен.
Кельн, 1420–1421 гг.
Осенью того года я сделал целый ряд открытий, касающихся Конрада Шмидта.
Он был справедливым хозяином, но произвести на него впечатление мне никак не удавалось. Учеником я оказался более чем способным. Когда он показал нам, как вытягивать золотые заготовки в проволоку, у меня с первой же попытки получился гибкий и ровный кусок. Петер потратил полдня — и немалую часть отцовского золота, — но у него раз за разом получалась проволока, которая растягивалась, распухала и рвалась, словно влажное тесто. Когда мы плющили золото между пергаментными прокладками, чтобы формировать листы, то у меня получались воздушные, как паутинка, а у Петера — комковатые, как овсяная каша. Когда Конрад учил нас обжигать сернистым серебром гравировку, чтобы линии получались резкими, то моя поделка оказывалась словно хрустальной, а у Петера такой, словно он передержал ее на печной решетке.
