Ницше говорит, что глубоко укоренившееся в нашем языке разделение действия и деятеля приводит к отделению видимости от реальности, которое трансформируется в дихотомию идеи и вещи у Платона, воли и представления у Шопенгауэра и в противопоставление Царствия Небесного и земли, Бога и человека у христиан. «Я боюсь, что мы не освободимся от Бога, потому что еще верим в грамматику», — пишет Ницше[88].
Прежде чем начать разговор о перемене мест традиционно «хорошего» и традиционно «плохого» в философии Ницше, я хочу заметить: хотя во времена Ницше еще не было телевидения и вряд ли его интересовала мультипликация, все же мультфильм «Симпсоны» является прекрасным воплощением (или метафорой) ницшеанского понимания фиктивности «деятеля», связываемого с «действием». В шоу, подобном «Симпсонам», за действием поистине не стоит никакой сути. Всё, что есть, — на экране. Гомер, Барт, Лиза, Мардж и Мэгги представляют собой не что иное, как сумму своих действий. Мультфильм существует, разумеется, только в восприятии, он лишь видимость. Здесь нет даже актеров, которые могли бы снять маски и выйти из своих ролей. Что такое Барт, помимо его еженедельных проказ? Ничто. Он просто набор совершаемых действий. В понимании Ницше такова природа не только мультфильмов, но и всего мира.
Такова реальность. Мир — это хаотичный, бессмысленный поток становления, а быть реальным, быть частью мира, частью потока — значит казаться. Иллюзия не маскирует реальность — иллюзия и есть реальность. А лучше вообще отказаться от понятий иллюзии и реальности. Все, что мы можем с уверенностью сказать, — есть поток.
Идеал Ницше
Итак, в своих ранних произведениях Ницше предполагал, что мир разделен на иллюзорное и реальное, на волю и представление. Вскоре он отказался от этого взгляда, заявив, что хаос ничем не скрыт, а за действием нет сути. Интересно следствие смены его позиции. Если раньше Ницше считал нас всех феноменами скрытой воли, художественными проекциями, произведениями искусства Первоединого, являющегося подлинным художником и зрителем, то теперь мы стали одновременно волей и феноменом, или, точнее, разница между ними исчезла вовсе. Следовательно, мы сами обратились в художника, зрителя и произведение искусства одновременно: «Как эстетический феномен, наше существование все еще сносно для нас, и искусством даны нам глаза и руки и прежде всего чистая совесть для того, чтобы мы смогли из самих себя сотворить такой феномен»
