, которое означает воспринимаемое качество или внешний вид вещей.
Поскольку мир как образ, мир, каким мы воспринимаем его каждый день, — это видимость, Ницше в своей первой работе говорит о мире как о художественном произведении персонифицированного Первоединого: «…мы… вправе, конечно, предположить о себе, что для действительного творца этого мира мы уже — образы и художественные проекции и что в этом значении художественных произведений лежит наше высшее достоинство, ибо только как эстетический феномен бытие и мир оправданы в вечности…»[80] «Действительный творец» — это, конечно, Первоединое, но (следуя антропоморфизму Ницше) возникает вопрос: почему оно проецирует нас и весь остальной мир, зачем ему это нужно? Ницше пишет:
…Истинно-сущее и Первоединое, как вечно страждущее и исполненное противоречий, нуждается вместе с тем для своего постоянного освобождения в восторженных видениях, в радостной иллюзии; каковую иллюзию мы, погруженные в него и составляющие часть его, необходимо воспринимаем как истинно не-сущее, то есть как непрестанное становление во времени, пространстве и причинности, другими словами, как эмпирическую реальность[81].
Мир, каким мы его знаем и воспринимаем каждый день, мир как видимость — это просто иллюзия, «истинно не-сущее». А находящаяся в его сердцевине реальность — непрестанная, слепая, неистовая, бесцельная, а потому ненасытная и страждущая воля — столь ужасна, что осознание ее сути, понимание истинной природы существования лишает силы. Более того, проклятие людей заключается в том, что им (может быть) известно, каково их положение, что они могут осознавать природу мира и желать исправить ее. А это, разумеется, невозможно. Ницше говорит: «В осознании раз явившейся взорам истины человек видит теперь везде лишь ужас и нелепость бытия…»[82]
Согласно Ницше, в искусстве и только в искусстве возможно наше спасение:
Здесь, в этой величайшей опасности для воли, приближается, как спасающая волшебница, сведущая в целебных чаpax, — искусство; оно одно способно обратить эти вызывающие отвращение мысли об ужасе и нелепости существования в представления, с которыми еще можно жить: таковы представления о возвышенном как художественном преодолении ужасного и о комическом как художественном освобождении от отвращения, вызываемого нелепым[83].
Нам, как и Первоединому, постигшим бессмысленную хаотичную природу вещей, для «постоянного освобождения» необходимы как «восторженные видения», так и «радостные иллюзии»; они нужны нам просто для того, чтобы выжить.
