— Не надоела. Просто…
— Тащи коньяк. И расскажешь, как обещал.
В буфете нашлась початая пачка старого печенья и джем в пузатой баночке. Наташа разложила на блюдце кругляши с кровавыми нашлепками. Витька смотрел. Вспомнил снег, на котором — красные пятна ночной драки. Думал, а что говорить ей? И рассказал коротко, неохотно. О том, как работал себе и работал. И вдруг стал снимать странные фотографии. Как на выставке, украденной у него Сеницким, побывал и как после подрались, и он бежал, уехал. Думать, что дальше. Про змею, которая оживает и говорит с ним, не стал рассказывать.
— И что, так сильно снимаешь теперь? Мне-то еще ничего не показал. Даже меня.
— Понимаешь, мне кажется, ушло это все. Подразнило и ушло. Снимаю и нет того, что там чувствовал. Страшно мне. Даже смотреть страшно, что получилось.
— Ну, чего бояться. Если твои картинки в метро висят, сам говоришь, то ты крутой фотограф.
— Пойми, не в метро дело и не в картинках. Дело в том, что оно, все это — большое оказалось. Такое большое, огромное, бля! Рот раскрыл, а откусить боюсь, чтоб не подавиться! И назад уже не могу. Болтаюсь между небом и землей, не знаю, что дальше-то.
— Угу, типа, кризис. Не дура, книжки читала.
— А я дурак. Потому что запутался.
— Тогда наливай по последней и пьем. А оно все само по местам встанет.
— Думаешь встанет?
Наташа выпила, кинула в рот печенье. Стряхнула с колена крошки. Медленно повернулась вдоль диванчика, укладываясь, вытягивая на спинку длинную ногу. Волосы свесились на домотканый половичок.
— А хер знает. Вон у тебя же встало…
— Тьфу ты… Я с тобой по-серьезному. Сама же просила!
— Ты иди сюда, а потом дорасскажешь. Я после одеваться буду, а ты рассказывать. О кризисах своих. Иди…
…У черного зева пещеры Витька остановился, тяжело дыша, вытирал в углу рта слюну, размазывая по пальцам рыжую пыль. Боялся идти, один. Помнил, как оглянулась быстро, так быстро, что не увидел, чье лицо у нее, — и канула во влажную темноту. Из которой тяжко бились вздохи, огромные, широкие, будто заполняющие все пространство. Доходили до края, где свет, и мягко толкали в грудь, заставляя оступаться на острых камнях. Камни впивались в босые ноги и боль отдавалась в голове и в локтях.
Между вздохами из пещеры — шорох ссыпаемой шагами земли, иногда плеск и редко, уколом в висок и ухо — тонкий вскрик, как из страшного детского сна о раненом степном зайце, — сосед взял на охоту и долго Витьке снились плотные заячьи лапы в мужском кулаке и живые еще черные глаза, упертые в глину тропинки. Вскрики держали его на пороге, кололи в грудь, где сердце. И ему было страшно, что пришел страх оттуда, из глубины, пришел и держит, не давая войти. И правильно! Не надо туда, где кричат так, в черной живой глубине, нельзя туда. Наверное, не надо…
