— Это Нинки Пашенькиной, — хохотнув, пояснила Ира. — Ванька сейчас соскочил бы с постели: «Проспал!» Поднимала я его так не раз.
Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.
В сенях появилась Павлиновна.
— Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?
Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:
— А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…
— Я, мам, Ольгу веселила, — рассмеялась Ирина.
— Повеселила — и хватит, — уже ворчливо сказала Павлиновна. — Вон когда подняли…
— Пошли, Ольга, сны досматривать! — Ирина помогла ей подняться и потянула в зимовку.
* * *
Письма от Даши шли редко. Были они простенькие — с советами не хныкать, растить Сашу, с описанием своей незавидной жизни. А тут на третьем году войны вдруг — «вернулся Алексей». Будто снова оглушил Ольгу тот первый взрыв за окном на погранзаставе.
Читала Дашины строчки Ольга торопливо, с каким-то предчувствием недоброй вести. И то, что Алексей эти два с лишним года партизанил и что вернулся без левой руки, она прочла бездумно, не задержав внимания. Она металась взглядом по листку — искала слов для себя. Несколькими строчками ниже увидела: «Василий». Перескочила дальше, и тотчас другое слово — «погиб» остановило стук ее сердца. Бледнея, теряя силы, она рукой, в которой держала письмо, неловко взмахнула, чтоб сохранить равновесие, пошатнулась в сторону кровати, хотела ничком упасть на нее, но ноги сдали, скользнули, и Ольга осела на пол. Так, стоя на коленях, уткнувшись лицом в постель, она нарыдалась до изнеможения, а когда поднялась и присела на кровать, неведомой болью кольнуло сердце, и сама она показалась себе больной и старой. Снова стала читать мокрый от слез листок, но не с начала, а со средины, где увидела роковое слово о муже. В письме о нем была всего лишь строчка: «Алеша видел, как Василий в первый же день погиб». Дальше Даша утешала ее, звала к себе на Урал погостить.
Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье — муж вернулся живехонький, до других ли теперь! — ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили — не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе — не свое…
