Прошла неделя… Еще одна… Совесть, вначале шепотом говорившая мне, что я поступаю неверно, забывая про душу и заботясь лишь о теле, наконец, завопила о подлости. " Ведь я жертвую всем только для дела, — успокаивал я себя. — Работа — вот лучшая дань любви к Иоланте…" "Вы ведете себя, как герой!" — сказал мне однажды начальник. Тогда я вспомнил ее слова на мосту ночью, побежал на вокзал и вскочил на венский поезд.
Вечером прибыл в крепость. Серые бетонные казематы, серый бетонный двор. Комендатура. Равнодушный просмотр документов. Наконец, узенькая полоска серой бумаги в дрожащих от нетерпения руках — пропуск…
Старый унтер ведет меня через залитый дождем двор. Низкие двери. Темный коридор. Железная дверь с номером.
— Входите, — сипит унтер.
Узкая длинная комната подвала, слабо освещена подслеповатой лампочкой. Справа и слева — железные решетки от потолка до пола. За ними стоят заключенные и надзиратели. Посередине — проход для посетителей. В конце его солдат в каске с винтовкой у ноги. Тускло блестит короткий штык.
Справа за решеткой высокий мужчина с военной выправкой. Это — гитлеровец. Он шепотом говорит что-то на ухо своему посетителю, а тот время от времени грубо и отрывисто отвечает: "Слушаю. Так точно".
Слева за решеткой стоит толстый человечек. Он, молча, плачет, а сквозь решетку, на него смотрит жена и трое детей — и тоже плачут. Этот наверняка растратчик.
А где же… И я вижу, наконец…
Словно брошенная вперед страшной силой любви и скорби, точно вдавленная в решетку, повисла на ней молодая женщина в позе неописуемого, беспредельного отчаяния. Широко раскинутыми руками она впилась в железные прутья, и длинные пепельные волосы упали на лицо, прижатое к железу. За решеткой, в сером тюремном халате и солдатских ботинках на босу ногу, стоит Иоланта. Лицо опущено, глаза закрыты. Тонкими худыми пальцами она перебирает шелковистые светлые локоны и едва слышно повторяет: — Не надо… Не надо, Изольда.
Помню, я, когда вышел наверх. Шел сильный дождь, и бетонный двор, окруженный казематами, превратился в мутную лужу, покрытую дождевыми пузырями — они вскипали, лопались и снова вскипали. А я смотрел на них и думал. Я чувствовал, как в темноте самого глубокого тайника моей души шевелилась опасная гадина. Глядя внутрь себя, различал тусклый блеск ее холодной чешуи. Именно тогда в моей голове родилась мысль — Изольду надо убить.
Потом со мной случилась печальная история, бросившая тень на мою последующую работу. Но поскольку я пишу не о советской разведке и не о себе, то бегло коснусь ее потому, что она тлетворным краем своим задела и жену: как заключение, разведка уродует души и жизнь не только прямо, но и косвенно — посторонних людей, которые вынуждены с ней соприкоснуться.
