На маленьком кладбище, отведенном для женского монастыря, под сенью высокого собора, находилась могила. День стоял хмурый, с Сены тянуло зябкой сыростью, но окружающие кладбище стены защищали от ветра. От бледных известняковых плит разливался отраженный мягкий свет. Ветви облетевших деревьев выделялись на фоне неба изящным кружевом, а темно-зеленый, не боявшийся холода мох лелеял камни на своем мягком ложе.
Это было маленькое надгробие из нежного белого мрамора, увенчанное парой херувимских крыл, с высеченным на нем одним-единственным словом — «Вера».
Я стояла, глядя на него, пока у меня не затуманилось в глазах. Я принесла цветок, розовый тюльпан, который удалось раздобыть в декабрьском Париже лишь благодаря тому, что у Джареда была своя оранжерея. Я опустилась на колени и положила его на камень, погладив пальцем мягкий изгиб лепестка, как будто это была щека младенца.
— Я думала, что не заплачу, — произнесла я немного погодя и почувствовала на своей голове ладонь матери Хильдегард.
— Le Bon Dieu, Добрый Господь распоряжается делами так, как считает наилучшим, — сказала она тихо. — Но Он редко снисходит до того, чтобы объяснить свое решение.
Я сделала глубокий вдох и вытерла щеки краем плаща.
— Правда, это было очень давно.
Я медленно поднялась на ноги и, повернувшись, увидела, что мать Хильдегард смотрит на меня с глубоким сочувствием и интересом.
— Я заметила, — медленно произнесла она, — что, если речь идет об отношении матерей к их детям, время не имеет значения. Его словно и нет. Сколько бы лет ни было ребенку, мать в мгновение ока может снова увидеть дитя таким, каким оно родилось, каким было, когда училось ходить, в любом возрасте в любое время, пусть это «дитя» давно выросло, повзрослело и имеет своих детей.
— Особенно когда они спят, — сказала я, снова взглянув на маленький белый камень. — Тогда ты всегда можешь увидеть младенца.
— Верно, — согласилась она. — Правда, глядя на тебя, я подумала, что у тебя есть и другие дети.
— Еще один ребенок. Но откуда вы, монахиня, столько знаете о матерях и детях?
Маленькие черные глаза проницательно смотрели из-под тяжелых надбровных дуг с поредевшими и совсем седыми бровями.
— Старухам не спится, — пожала она плечами. — Порой ночами я хожу по палатам. Бывает, больные разговаривают со мной.
С годами она несколько усохла, и некогда широкие плотные плечи стали хрупкими под черной саржей монашеской сутаны. Даже при этом она возвышалась над большинством монахинь, еще больше похожая на пугало, но, как всегда, производившая неотразимое впечатление. У нее появился посох, но держалась она прямо, походка оставалась решительной, а посох служил не столько для того, чтобы на него опираться, сколько для устрашения и вразумления бездельников.
