— Великан? — Я изобразил удивление. — Какой еще великан?
Сплетни не развеселили его, как обычно: он, наоборот, посуровел.
— Если ты не слышал о великане, значит, ты пролежал без чувств.
Я выслушал рассказ, который всего несколько дней спустя и уже в другой части города оброс новыми выдумками. Небольшой стихийный налет, спровоцированный иностранцем, якобы обнаружившим дезертира, теперь превратился в историю доблести, чести, мужества, отваги и блестящей тактики, которая, хоть и провалилась, несомненно заслуживала похвалы. Лживые подробности, точно трупы, громоздились друг на друга: оказалось, дело дошло аж до того, что я перебил полполка и, будто новый Самсон, сровнял с землей саму звонницу.
Под конец Лучио заговорил еще жестче:
— Страшнее всего то, — он потерял самообладание, и голос его задрожал, — что девушка была вовсе не дочерью богача. Он просто схватил ее на улице и уволок к себе — такую же бедную и беспомощную, как мы. Великан жестоко изнасиловал ее, а затем задушил. Солдаты ворвались, но было слишком поздно. Девушка уже умерла, великан держал ее, бездыханную, в своих огромных руках.
Я так резко дернулся от стыда и ярости, что опрокинул кружку Лучио, и монеты рассыпались.
— Друг мой?
Я попятился, пока он не коснулся моих огромных подлых рук, все еще обагренных кровью.
После того, что он мне рассказал, я понял, где искать Уолтона. Я пошел бы туда немедленно, если бы Лучио вновь не впал в молчаливую грусть. Его слова звенели у меня в ушах битым стеклом, но я все же спросил, как поживает он сам.
Пытаясь сдержать чувства, Лучио сказал:
— Прямо перед убийством девушки кто-то напал на мою жену. Я уверен, что это был великан. Он вторгся в наш дом, но я ничего не понял, пока он не схватил ее! — с болью воскликнул Лучио. — Он душил мою жену, пока я сжимал ее в объятьях!
Голос у Лучио дрогнул, и он отвернулся.
— Вплоть до той ночи я никогда не считал слепоту недостатком для мужчины.
Раскаяние — слишком мягкое слово для описания того, что я чувствовал.
— Он не убил ее, — продолжил Лучио. — Но такое потрясение… Мне говорят, она вся поседела. Теперь она боится оставаться одна, но и на Пьяццетту со мной не ходит. Ничего не ест и не спит. Просто стоит у окна и караулит. Приходится напоминать ей, чтобы покормила ребенка, хотя он плачет без умолку, а ее платье намокает от молока. Она больше не слышит младенца, мой друг. Она больше не слышит меня.
— Мне очень жаль, — сказал я, коснувшись его плеча. Я был не в силах дальше слушать. — Прощай, Лучио. Ты всегда был добр ко мне.