Рот женщины был открыт: из него донесся резкий задыхающийся звук, а затем она наконец обрела дар речи. В этом безумном мучительном вопле я расслышал крики всех тех, кто вечно меня отвергал.
Просунув руку в отверстие и попутно его расширив, я схватил ее за горло. Ее тело дернулось, словно марионетка, и она стала задыхаться. Лучио умолял рассказать, что случилось. Он нежно ощупывал ее вырывающееся тело в поисках увечий. С потрясенным лицом он дотронулся сначала до огромной руки, а затем до гигантской ладони на шее жены. Он тоже заорал и ударил меня, пытаясь ослабить мою хватку.
Женщина обмякла, и я уронил ее на мужа. Его руки тотчас обвили ее. Она слабо кашлянула, и он защитил ее своей грудью: его потное тощее тело облепили соломинки. В эту минуту моя жалобная тоска сменилась яростью, и я возненавидел его. В своей наготе он предстал таким, каким его видели аристократы: паразитом, отбросом общества. Его жена была ничуть не лучше, но все же завопила при виде меня.
Какое еще смертельное зло я мог им причинить? Мой взгляд упал на младенца, завернутого в тряпки и лежавшего в дальнем углу. Я мог бы украсть их ребенка и подарить его Мирабелле. Тогда бы мы жили втроем: чудовище, немая и похищенное дитя — гротескная пародия на семейное счастье.
Почуяв новую угрозу, женщина указала пальцем в угол и прошептала:
— Рафаэль.
Лучио пополз к младенцу, нашел его и прижал к груди, вращая слепыми глазами.
— Малыш цел, — сказал он. — Что стряслось? Кто здесь?
— Жуткая тварь — словно ожившая каменная горгулья, — хрипло прошептала жена и заплакала.
Не в силах больше слушать, я ушел. Когда я вернулся, Мирабелла уже спала.
12 мая
Дыхание мое ослабело, дни мои угасают, гробы
предо мною, и все члены мои, как тень.
Гробу скажу: ты отец мой, червю: ты мать моя и
сестра моя. Где же после этого надежда моя?[2]
Ждем света, и вот тьма, озарения — и ходим во мраке.
Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим
ощупью. Спотыкаемся в полдень, как в сумерки,
между живыми — как мертвые.[3]
13 мая
Когда я проснулся утром, Мирабеллы не было. Меня охватил безрассудный гнев. Я рвал тряпки, которые она использовала вместо подушки, топтал цветы, сорванные ею на улице, в пыль давил черепки, которыми она украсила жилище. Все эти мелкие бесчинства не утолили моей ярости, с громогласным ревом я подобрал с пола ржавый колокол и швырнул его в стену. Он так оглушительно загудел, что у меня заложило уши.
Мне хотелось разбить колокол вдребезги, сровнять звонницу с землей. В отчаянии я бегал по кругу, не зная, за что бы еще ухватиться.