— Садись, дорогой… — И закашлялся.
— Ты болен?
— Я здесь всегда болен. Скоро заболеешь и ты. Мороз сорок градусов у них называется «оттепель». Мне нужно молоко, много дров, запас сахара и хлеба. Здесь все дорого. У меня нет богатых родственников, мне положительно не к кому обратиться. Точнее, я уже обращался… ко всем.
— Но есть фонд репрессированных.
— Видимо, не для меня. Я теперь на вторых ролях. Сдохнем мы все здесь… сгнием.
Чтобы как-то развеселить его, я сказал:
— Свердлов рассказывал, как он уху тебе варил, а ты ее уплетал за милую душу.
— Себе варил. Даст тебе жиденыш, как же! Сварит и сам жрет. Я все думал, как отнять ее у него.
И опять — молчание.
— Придумал?
— Он сварит, начинает жрать. Я дам ему съесть полпорции, потом подойду, спрошу: «Не хочешь ли и мне дать пожрать?» Молчит. Тогда я плюю в его тарелку! Он уже есть не может, мне отдает, — Коба прыснул в усы. — Мы с ним по очереди посуду должны были мыть. Он вымоет, потом моя очередь. Он пошел пройтись, приходит — тарелки блестят. Наливает себе ушицу, меня нахваливает: «Хорошо ты вымыл!» Я говорю: «Нет, я не мыл». — Здесь Коба оживился. — Не понял, Фудзи? — Он опять прыснул в усы. — Возьми на столе… — На столике у лампы стояла грязная тарелка с остатками еды. — Теперь поставь ее на пол…
Я поставил. Коба крикнул:
— Тишка! — И присвистнул.
Тотчас из-под кровати пулей вылетела маленькая дворняга. Все породы мира соединились в хитрой бестии — там была лайка, немецкая овчарка, по-моему, даже такса. Она приветственно вильнула хвостом и с ужасной скоростью загремела оловянной тарелкой. Вмиг зализала ее до блеска. И… уползла под кровать. Оттуда раздалось урчание.
— Я ему рассказал про собачку, и опять он есть не может. Снова я ем его ушицу. После этого он сам мыл тарелки каждый день. Да, с ним было неплохо. Теперь без него не каждый день приходится есть. В наше издательство «Просвещение» написал: «Нет ни гроша, запасы вышли, мои жалкие деньги ушли на теплую одежду…» Молчат. Ильичу написал, просил прислать «сапоги», — (новый паспорт для побега). — Долго не отвечал, оказалось, фамилию мою забыл… Я ему как раб служил, а он забыл. Потом, видать, напомнили ему мое имя, письмо прислал, обещал выслать «сапоги», помочь устроить побег. И… опять молчание! Я ему статью о национальном вопросе отослал. Товарищ Ленин раньше ценил, когда инородец Коба переписывал в своих статьях его мудрые интернациональные мысли. А теперь ни слова в ответ. Забыли Кобу…
