Волнение, которое не оставляло Анну все эти дни, несмотря на предстоящие трудности, отступало, когда она говорила с Ван Виртом или наблюдала за тем, как ведет себя Карл. Возможно, этим людям было открыто нечто большее, нежели способность ловкости рук и склонность к проницательности. И, глядя на отца и сына, Анна подумала, что мишура волшебства и театральности, которая окружала их, — всего лишь защита от людей, которые не всегда с должным пониманием относятся к существам, наделенным необычным даром. Страх перед неизвестностью и неопределенностью — вот, что всегда стесняет талант в обыденности, среди людей и правил жизни, заставляя видеть в исключительности ярмарочное уродство или розыгрыш. Однако, затаив дыхание, пока Людвиг Ван Вирт расколдовывал пострадавшее сознание Санникова, Анна впервые почувствовала не ужас перед тем, кому позволено погружаться в глубины памяти, а благодать откровения — как будто и ее коснулось просветление разума, которым мягко и бережно управлял Людвиг Ван Вирт.
На ее глазах Санников неспешно и весьма артистично принялся читать по памяти свой пропавший дневник, и Анна в который раз отметила, как хорош слог его письма, как выразительны даваемые им описания, как точны сделанные даже мимоходом наблюдения и как безысходно прекрасное чувство, испытываемое им к загадочной душе княжны Долгорукой. Лицо Павла Васильевича, умиротворенное и словно озаренное наконец-то достигнутой ясностью в казалось бы навсегда утерянных воспоминаниях, поражало открытостью — его взор не был ничем замутнен, и во всем его облике уже не чувствовалось прежней тревоги и сожаления о потерянном дневнике и чувствах.
Санников словно освободился от давления обстоятельств и груза обиды, горечи и сердечной боли; он как будто заново переживал дни путешествия с Соней и ее возлюбленным, не ощущая при этом ничего, кроме радости созерцания красоты окружавшей его природы и примет незатейливой любовной игры, которая велась между княжной и Ван Хельсингом на уровне слов, интонаций и полунамеков. Ван Вирт уже, кажется, и не спрашивал Санникова ни о чем — тот говорил сам, говорил, говорил…
«Господин „аптекарь“ все время не без доброй иронии именует княжну ее сиятельством, окружая всеми знаками внимания, каковые положены при обращении к особе самого высокого ранга. Его предупредительность внешне кажется насмешливой, но за нею кроется очаровательная юношеская бравада, когда, уже сдавшись внутренне без боя, молодой человек пытается сохранить видимость неприступной обороны, а гуманный победитель иного пола не торопится с требованием признания своего торжества, ибо тот, кто должен сделать его, — не враг, а страстный и восторженный обожатель…
