Где это видано, чтобы законной жене нагулянное дите приносили, на мол, жена, любишь меня, люби и ее, как свою расти! Не было б своих, еще понять можно, так ведь она каждые два года исправно рожала: три сына, две дочки, старшая уже на выданье! Это господа своим ублюдкам имена дают да земли, а у простых людей так не принято.
Ох, и разозлилась она тогда, клещом в мужа вцепилась, вернуться к родителям даже грозилась, словно ее там ждал кто-либо. А у него на все один ответ - это наша дочь теперь, смотри, не обижай, да не болтай много. Болтать ей было не с кем - в их глушь только охотники забредают, но лесник так и не признался, с кем загулял и почему матери дите не оставил. Но деваться было некуда - позлилась-позлилась, да смирилась.
Сперва тяжело было, порой даже думала - прикрою подушкой, скажу - приспала, грех потом отмолю, но не смогла. Потом привыкла как-то - младенец-то в чем виноват? А потом и полюбила - девочка такая забавная оказалась, смышленая, глазастая. И красоты невиданной, не иначе как эльфийская кровь примешалась. Волосы, словно мед гречишный, мягкие, кольцами вьются, глаза золотистые, кошачьи, пальчики длинные, ножка узкая, сама вся смуглая, как фигурка из кости точенная. Если в мать пошла, не диво, что мужик ее не устоял.
Всем удалась, и разумница, и красавица - родными дочерьми она так не гордилась, как подкидышем, но не могла не заметить, что девочка растет странная. То во сне разговаривает, то среди бела дня замрет, словно увидела что-то, другим не видное, засмеется, пальчиком покажет и сердится, что мать не понимает. То, ни с того, ни с сего, на ножках царапины проступят, будто она сквозь ежевичник пробиралась, то заплачет невпопад, спросишь, что болит - объяснить не может.
Она ее уже и к травнице водила, тайком от мужа, но старуха только головой покачала - перерастет, говорит, ты ей травки на ночь заваривай, лучше спать будет, а остальное само пройдет. Тут дело тонкое, порвать легко, да потом не свяжешь. И больше ни слова, даже денег не взяла, только ручку девочки ко лбу своему приложила, словно благословения испросила.
Лесничиха снова тяжело вздохнула и начала растапливать остывшую за ночь печь - у них, хотя бы, дрова свои, а вот как в деревнях обходятся, она не представляла. Испокон веку леса в Суэрсене общими были, вырубать на продажу не разрешали, за потраву наказывали, но если дрова нужны, или бревна на дом - приходи, договаривайся с лесничим и бери, сколько тебе нужно. А король как Суэрсен своим объявил, так первым делом запретил в лесу охотиться и деревья рубить. В других провинциях такие порядки всегда были, но чтобы у них, на севере, охоту запретить?! Чем жить тогда люди будут, мало ведь у кого своего хлеба на год хватало. Нехватку в соседних землях докупали, за пушнину, дичь, ягоды. А теперь за все штрафы, только дышать бесплатно еще и разрешают, и того гляди, скоро каждый вдох податью обложат.
