Однако надо было что-то делать. В подвале висела чужая одежда — клиенты должны получить ее. Какие-то страховщики — с ними придется общаться. Надо сообщить в банк. Мама лежит в морге Экшё. Ее надо похоронить.
Ощущение, что ее больше нет, придет ко мне не раньше, чем через год. К тому времени вся мебель в доме будет стоять под белыми простынями от пыли и солнца, у мамы появится могила и надгробие на кладбище Скугсчюркугорден, химчистка будет закрыта, фру Лундберг уволена, оборудование продано, а подвал приведен в порядок.
В тот год за несколько дней до Вальборга я уселась в новенький красный «фиат», купленный на мамину страховку, и поехала сперва в Экшё, а потом в Несшё. Папа по-прежнему лежал без сознания. Под полосатой казенной простыней вид у него был особенно беззащитный. Раны поджили, щеки побелели, руки мирно сложены на груди, словно он уже умер. Но не исключено, что в один прекрасный день он очнется, сказал врач, старательно изображая убедительность. Чудеса случались и прежде.
Я не была уверена, что мне хочется чуда. Я не знала, что скажу или сделаю, если Херберт вдруг откроет глаза. С другой стороны, непонятно, как мне следует вести себя теперь, когда он лежит не шевелясь с закрытыми глазами. Я сидела на краю его кровати, глядя, как секундная стрелка на моих часах медленно ползет по циферблату. Раздумывала. Как вообще говорят с теми, кто не слышит? О чем им говорить? О маминых похоронах, где было только три человека и никто из нас не плакал? Как потом я закрутилась с работой и Сверкером и почти не вспоминала о случившемся? Что мне пришлось записать слово «Экшё» в еженедельник, чтобы не забывать хоть раз в неделю звонить в больницу и интересоваться — как он там? Об облегчении, которое оказалось сильнее, чем горе?
Вдруг пришло в голову: надо сложить вместе все эти вопросы и вывести сумму… Но что эта сумма говорит обо мне самой, знать не хотелось. Поэтому я встала, бросив последний взгляд на папино лицо, ставшее таким незнакомым, таким чужим, совершенно иным, чем лицо, что всплывало в памяти при мыслях о папе. Лицо на подушке принадлежало чужому человеку, исхудавшему и кроткому, которого я не знала.
То же и с домом в Несшё. Я увидела это, паркуясь перед тем, что прежде было гаражом, потом химчисткой, а теперь — пустым помещением с цементными стенами. Все стало иным. Вдруг набухли почки на старой яблоне, уже много лет мертвой и голой. Плакучая береза приобрела не виданную мной прежде весеннюю розовость. И сам дом, кажется, изменил цвет. Прежде его штукатурка казалась серовато-белесой, цвета старого собачьего дерьма или подтаявшего снега, но теперь на закате обрела сливочную белизну.
