Взорванный мост на пути. Мы обогнули его и вышли на тракт Москва — Калуга. Начались третьи сутки нашего пути. А до войны из Москвы в Калугу поезд доставлял, кажется, за семь часов.
Изредка нас обгоняли грузовики. По сторонам тракта — присыпанная снегом разбитая техника врага. Здесь, значит, были бои дней пять назад.
Изуродованные танки Гудериана.
Мы читали о них и слышали по радио, видели их фотографии в газетах. И все же это что-то совсем другое… Можно смахнуть снег и ощупать рукой в варежке почерневший, покореженный металл. Поглядеть на пробоины в броне. «Ахтунг, панцер!»
Мы пошли дальше. Мороз гнал нас вперед. Танки генерала Гудериана засыпало снегом.
Свернули с тракта, и теперь мы шли по санной колее, никто не обгонял нас — машинам здесь не пройти.
Повстречались розвальни, и мы сошли в сторону, в снег. Везли раненых, прикрытых соломой. За розвальнями бежал вприпрыжку, пристукивая ботинком о ботинок, чтоб согреться, долговязый солдат в короткой шипели, хлеставшей широким подолом по ногам, прижав к груди перевязанную руку. Из серого шлема на миг глянули на нас измученные, по-детски голубые глаза, и уже разъединило нас, и за снегом он почти совсем неразличим, только скачущие черные, в обмотках ноги, прямые, как циркуль.
Идем молча, торопимся — поскорей бы до обогрева какого дойти. Руки коченеют, жжет лицо ветром.
Черный завалившийся овин, голые трубы, зачерненные пожаром, торчат из белого снега. Нигде ни дымка… Дальше, дальше!
Нигде, сколько хватает глаз, нет жилья. Только черные остовы изб. Закопченные трубы — маяки бедствия на засыпанной снегом земле.
Снег перестал, но стегает ветер — дорога идет полем. Шарф, замотанный вокруг лица, задышан, усыпан льдышками, они жгут.
Алексино. Опять торчат мертвые трубы. Но тут должна же быть станция. Если и нет станции, коменданту положено быть.
Тычемся в темноте, ищем станционную службу. Я наткнулась на домик, дверь нашарила — дверь под ветром легко поддалась, и я вместе с нею — туда, через порог. Надсадный окрик навстречу:
— Без дров никого не впускайте!
Чей-то махорочный, хриплый голос умиротворяюще:
— Это женщина.
Я, как истукан, шагнула в тесноту жилья, в солдатский дух, в благословенное укрытие — и застыла. Ворочаю из-за шарфа скованными морозом губами:
— Здравствуйте! — Стаскиваю с плеч рюкзак.
— Без дров никого не впускайте! — опять крикнула замотанная в платок женщина. — У меня дети больные!
Она загораживает собой стол, на котором сидят двое маленьких ребят. Женщина и дети — коренной здесь состав. А на полу под стеной — махорочные, пришлые, набились обогреться.
