Она помолчала. Потом сказала:
— Андрей, должно быть, совсем большой.
— Совсем-совсем. Уже второкурсник.
— Невероятно.
— Закономерно. Но шахматы забросил.
— Я — тоже. Теперь не до них. И скоро уж год, как я уехала из Сантьяго.
Я осторожно ее спросил:
— Это похоже на эмиграцию?
— Наверно. Я не могла остаться после того, как убили Альенде.
— Вам что-нибудь угрожало, Патрисиа?
— Не знаю. Да, я училась в Москве, это само по себе — позиция. Но дело было даже не в том, что я могла иметь неприятность. Я просто не могла оставаться. Я не терплю генералов у власти. Тем более тех, чьи руки в крови. Я удивила вас?
— Нет, отчего же. С любым государством трудно ужиться.
Она повела обнаженным плечом.
— Не знаю. Возможно. Бедный Альенде не был великим экономистом, но он был искренним человеком. И предпочел однажды стать мучеником, чем покориться грубой силе.
Я все-таки решился спросить:
— И где же ваш Педро?
— Мы расстались.
Нельзя сказать, что я огорчился, но все же участливо произнес:
— В чем дело, Патрисиа?
— Он уехал, как только Альенде победил.
— Какая тут связь?
— Он объяснил мне, что он уже жил при социализме. И даже — при промежуточной стадии меж социализмом и коммунизмом. Он называл ее алкоголизмом. С него довольно. Так он сказал мне.
— Он звал вас с собою?
— Да, разумеется. Но я сообщила, что он свободен.
— Теперь бы он мог вернуться.
— Возможно. Я допускаю, что так он и сделает. Но я уехала.
— Ну и дела.
Мое участие было неискренним. Внутренне я почти ликовал, что этот проворный завоеватель утратил свои права на женщину, которую я не смог забыть после недолгой московской встречи. И вместе с тем, не решался сказать, что я вполне его понимаю. Поэтому я так лаконичен и неотчетлив в любой своей фразочке. Недаром наш диалог дробится. Конечно же, по моей вине. Все время мне хочется ей сказать о том, что я чувствую, и не скупиться на каждое открытое слово. Но я обрываю себя то и дело, как будто я — хемингуэевский macho. И вот потому я так неестествен. Только при чем тут Хемингуэй, разнесший свой череп прощальным выстрелом, когда немота совсем одолела? Дело не в нем, а дело во мне. Это моя советская школа и вся моя подцензурная жизнь выучили меня лапидарности, умению жестко обрезывать реплики и зажиматься на каждом шагу. Я утром уже ощутил это липкое их вкрадчивое прикосновение, когда уславливался о встрече. Отменно же надо мной поработали! Я тоже хорош. Что я сделал с собою? С тем пламенем, с которым родился? До чертиков хочется все сказать, но эта тягучая осторожность совсем как болото — вяжет язык и заставляет причесывать мысли. Чтобы остаться с собою в ладу, усердно похваливаю свой такт. Еще бы! Ведь можно ее обидеть.
