Но вовсе не материнский порох. Не материнский стальной характер. При этой мясистости и обильности, раним и нежен он был, как девушка из старой помещичьей усадьбы. И всякий неодобрительный взгляд, не слишком благосклонная фраза его заставляли страдать и маяться: все ждут его одного, непорядок. Он тихо пробормотал извинения и сжался, ушел в себя, замолчал. Я с потрясением обнаружил — око Замкова стало влажным.
В другой раз, когда разговор коснулся его процветающего коллеги, любимца и фаворита державы, он мрачно буркнул: в нем спит палач. Я ахнул от этой непримиримости: не слишком хватили? „Я недобрал, — сказал он. — Я знаю, что говорю. Он до сих пор, уже тридцать лет, не может простить Сталину с Гитлером, что все-таки они разошлись, не завершив того, что задумали“.
Однажды, возвращаясь с экскурсии, водитель наш разогнал автобус и вдруг не справился с тормозами, они засбоили и отказали. Неведомо, чем бы кончилось дело, но на пути подвернулась корова и приняла на себя удар. Мы замерли, спасшее нас животное медленно, с усилием, встало. Но радость наша была преждевременной, хозяин только вздохнул: околеет. И мрачно кивнул на громадную вмятину, зиявшую на носу машины. В молчании мы съехали под гору, мне было страшно взглянуть на Замкова.
Подобная душевная хрупкость не слишком-то сочеталась с юмором. Но юмор Замкова был высшей пробы, без всякой раблезианской сочности и демократической грубоватости, вполне соответствовавших его статям. Подобный юмор не брызжет, не пенится, он чуть заметно обозначает свое присутствие либо репликой, либо улыбкой — я принял сигнал.
Я сразу стал называть его зодчим (он был и ваятелем и архитектором) — Замков с готовностью откликался, слово, звучавшее чуть комично, его нисколько не задевало. Впрочем, игра в молодых людей была лишь игрой — ни он, ни я не забывали о собственном возрасте. Однажды он внезапно спросил:
— По-вашему, что такое молодость?
Вопрос показался мне слишком серьезным, а к исповеди я не был готов. Поэтому ответил шутливо:
— Теперь уже я не знаю, зодчий. Так я назвал свою первую пьесу.
Он усмехнулся, потом спросил:
— Приятно вспомнить?
— Пожалуй, приятно. Но пьеса была совсем плохая.
— Неважно. Надо было начать.
— Вы правы.
— Имела она успех?
— К несчастью, имела. Я даже подумал, что заниматься литературой — почти как заниматься любовью. Сладко и весело. Правда, я быстро понял, что это двойная ошибка.
— Не страшно. Когда-то должна быть и радость. И от того, и от другого.
