Бог с ним, с моим искусством трибуна, с моим дарованием полемиста — нас много, неоцененных гениев. Но разве описанные дела и их фигуранты не характерны? Неужто же вам не любопытен такой кровоточащий пласт нашей жизни? А если к тому же подумать о том, что пик моей карьеры пришелся на славные советские годы, то эти записи обретают немалый документальный вес. Возьмите хотя бы «книжное дело», где я подошел к опасной грани.
Стоило только мне оступиться! Я уже видел, как возникают достаточно четкие очертания политического процесса. Мой бывший сокурсник Бесфамильный при встрече мне даже намекнул, что было б мудрей сослаться на занятость. Не брать на себя защиту парня, проходившего по скользкой статье. Он знал, что я избегал коллизий, в которых прощупывалась или угадывалась идеологическая подкладка. Думаю, этой моей ущербностью он объяснил себе раз навсегда несостоявшееся лидерство Алексея Головина. Однажды походя дал понять, что эскапизм идеологичен. И, между прочим, нисколько не меньше, чем общественная активность. Я усмехнулся и ответил, что «эскапизм» — мудреное слово. Много уместнее слово «лень». Он тоже усмехнулся, заметил, что я ленивец особого склада. В общем, мы оба усмехнулись и разом свернули с этой дорожки. Его совету я не последовал. А почему — объясню поздней.
Но и мои бытовики не были лишь мелким помолом в жернове судебной машины. В их судьбах, на первый взгляд обычных, высвечивалась судьба страны, избравшей свой способ существования. Не говорю уже об иных, незаурядных авантюристах. Таком, например, как Артур Феофилов — в восьмидесятые его имя было не менее знаменито, чем имя эстрадника-гастролера. Впрочем, и он был гастролер.
Мужчина с живым и бойким умом. Не образованный, но нахватанный. И не без юмора, стоит добавить. Юмор, бесспорно, был грубоватым и без претензии запомниться какой-нибудь изящной остротой, а уж тем более — афоризмом. Юмор таился в его интонации, но прежде всего в его поведении. Малый держал себя в руках, не унывал, был свято уверен в своей изначальной правоте и — главное — в конечном успехе. Его единственною заботой было не произвести впечатления полубезумного корыстолюбца, обожествляющего деньги. Забота, странная для человека, который их добывал всю дорогу с неиссякаемой изобретательностью. Но то ли он сам себя убедил, то ли, как актер, вошел в образ (в нем было нечто от лицедея), речи его звучали искренне.
Однажды он меня угостил весьма примечательной декларацией. Такой пастернаковски непосредственный, недоуменный монолог, исповедь бедного поэта эпохи Великого Перелома и незабвенных тридцатых годов. Феофилов уверял, что мечтает быть «заодно с правопорядком», но, с одной стороны, помехой является феофиловская грудная клетка, с другой же, кроме правопорядка, есть еще некий жизнепорядок, который его загоняет в угол, в сущности, не оставляя выбора.
