Да, тоньше волоса наша жизнь, однако ж, какая ни есть, а наша. Где же нам, отче, взять другой? «Петром все и кончится», — так Вы сказали, видя, как грозно двоится Русь. Что страшен царь Петр во гневе, известно. «Что ни зубец, то стрелец» — я памятлив. Иной раз вижу во сне, как въяве, оскаленные мертвые лики, те бородатые подбородки на вздувшихся разрубленных шеях. Но ежели Петром все и кончится, то даже не с Никона началось.
«Един пастырь — едино стадо». Не троеперстие Русь разделило в веке минувшем, не давний спор о времени пресуществления — мы никогда не знали согласия. Мать наша церковь его не пестует. Она его требует. Мать наша церковь нетерпелива и бьет всполох при первом же звуке ей поперек. Что ни услышит, то злоглагольство, что ни увидит — ересь и шатость. Не скоро остынет дым тех костров, в коих пожгли за неправославие. Люты мы стали и немилосердны. Стали? Уж не со дня ли зачатья селится в нас нечистая сила? И отчего она в нас завелась? Царю небесный, зришь ты детей своих? Долго ты безмолвствуешь, царю.
Где же обрящет сердце свой угол? Ночи мои были безрадостны. Все бесприютны — и те, кто отвержен, и те, кто стал щитом патриарха. Я потому и набрался духа сказать Вам однажды с такою дерзостью: одна у нас надежа — царь Петр. Вы порешили спастись отшельничеством. На царской службе себя не спрячешь.
Труден и бесплоден был спор наш. Помню, как молвили Вы с укоризной: «Когда мы порицаем раскольников, что же не видим в царе Петре его бесовской раскольничьей сути?». Услыша слова эти, я не нашелся, не смог возразить — все так и было. Смутная наша земля неласково встретила Петра Алексеевича. И он у нее не выпрашивал ласки — бывают суровые времена, когда потребен суровый хозяин. Церкови был надобен Никон — больно озлобились иереи, веровали не смиренно, а яростно, будто грозясь, будто с отчаяньем. А людям русским надобен Петр, чтобы столкнуть наконец с лежанки тех, кому милей прозябать.
Да, Ваша правда — ох, выто было! — он разрубил святую Русь с маху, как стрелецкую шею, недаром Русь и поныне корчится, но он же срастил и сделал целым наше разрубленное тело.
Он это сделал. Он устоял, когда казалось, что все погибло. Не Вы ли, отче, мне говорили про грех уныния и про то, что истинная цена человека видней не в виктории, а в конфузии. Не Вы ль учили: дух тверже силы. Но разве это не божий знак, что имя Петр есть слово «камень»? И царь наш истинно каменнотверд.
Кто еще смог бы перенесть нарвский позор, наше падение, гордое свейское торжество? Не токмо пережить, но понять, что будущее Руси — меж обидчиков. Там ее место, ее судьба. И чудится мне, будто, встав под комель, он тащит исполинскую кладь — всю нашу землю, всю нашу жизнь. Не верится, что один человек взвалил на себя подобный крест. Он страшен, когда ему прекословят — будь то обстоятельства, будь то люди? Да, страшен. Неумолим и страшен. Но Русь, не устрашив, не поднимешь и не разбудишь еще сто лет.
