Надо отдать Холодовскому должное. Его реакция была точной. Он вынул свою записную книжку и стал усердно ее листать.
— Правда жизни! — полковник почти пропел два наиболее частых слова из руководящих статей и непременных постановлений. — Правда жизни! Кто ж вас проконсультирует? Лена? Любочка? Мария Борисовна?
Глядя на то, как он озабоченно смотрит на номера телефонов, я осведомился:
— Геологов ищете?
— Кого же еще? Нет, не Мананочка… Вот Нина Арсеньевна. Теплее. Больше того, почти горячо. Она — подруга моей Светланы. Муж Нины что-то искал в наших недрах. Какой-то свой шанс. Не помню, что именно.
— Светлана — это ваша жена?
— Я холост, не помню, с какого года. Моя женщина. Так будет точнее. Роскошная дама. Я вас представлю, как только мы вернемся в Москву.
Мы выпили за тех, кто отсутствует. Жека сказала:
— Воображаю, как оба вы там помашете крылышками.
Эва сурово поджала губы, потом со вздохом произнесла:
— Все москвичи очень жестокие и очень высокомерные люди.
Полковник веско сказал:
— Не все. Бывают все-таки исключения. Я, например, сама доброта.
Она неуступчиво повторила:
— Вы думаете, раз вы из Москвы, все — ваше, все вам принадлежит.
— А так и есть, — сказал Холодовский. — Светлана просекла это сразу.
Стоило вспомнить мне интонацию, с которой он выразил эту уверенность, и я без напряжения вспомнил почти забытое четверостишие:
Полковник Холодовский,
Улыбчивый нахал,
О пассии московской
Мечтательно вздыхал…
И вслед ему понеслись другие:
"— Красотка, лапка, душка…
Отлично сложена.
Есть у нее подружка
И, кстати, не одна.
Когда вы возвратитесь
Под сень кремлевских стен,
Сведем вас, юный витязь,
С любою из сирен.
Перехожу на шепот,
Уместный при свечах…"
Большой житейский опыт
Дышал в его речах.
Кавалерийскую речь полковника я зарифмовал достоверно. Но надо было еще припомнить то, как я начал и чем закончил железнодорожную ностальгию.
Я должен был, прежде всего, вызвать в памяти сумерки в коридоре вагона, куда мы вышли — Жека и я, — чтобы остаться вдвоем, без свидетелей.
Стояли у окна и смотрели, как мимо нас, едва появившись, уносятся, сразу же пропадая, печальные мохнатые чащи, как все темнеет и холодеет тревожный сиротливый простор.
— Эва — ожесточенная женщина, — сказала неожиданно Жека.
— Ожесточишься, — сказал я с участием, — в двадцать шесть лет в дверь не проходишь.
Жека помедлила и вздохнула:
— Жизнь — не тетка.
Я усмехнулся:
— Давно поняла?
— Я-то? Давно, — кивнула Жека. — Ты посиди на стольких процессах, тут хочешь не хочешь, поймешь, что к чему и как оно есть.
