Учение в гимназии в общем было малоинтересное. Нас душили латынью, неинтересной потому, что все внимание было сосредоточено на грамматике, а не на культуре и литературе античного мира. В первом классе было восемь уроков латинского языка в неделю. Преподаватель русского языка, кажется, Антонович, вел уроки занимательно и содержательно, но он вскоре уехал из Витебска.
Превосходны были уроки немецкого языка у Александра Ивановича Бадендика. Он был ученый, любящий языкознание вообще. От него мы получали ценные сведения не только о немецком, но и о русском языке. Говорил он по–русски безукоризненно правильно, был человеком справедливым до щепетильности, мужественно отстаивал свое мнение в педагогическом совете и пользовался всеобщим уважением даже среди гимназистов–сорванцов. Кажется, он был голландского происхождения. Бадендик был человек холостой лет сорока. Вместе с учительницею немецкого языка женской гимназии Мариею Васильевной Шабер он нанимал домик, окруженный садом. В этом саду Бадендик сам работал, прищеплял фруктовые деревья и т. п. Мария Васильевна была добродушная полная немка, веселая и живая, тоже лет сорока. П–орусски она говорила нередко с комическими ошибками, например, «прислуга у меня хорошая: и чистая, и плотная» вместо чистоплотная. Она была вдова, у нее была взрослая дочь, которая вскоре вышла замуж.
Мать моя каким‑то образом была издавна знакома с Мариею Васильевною. Отдавая меня в гимназию, она пошла к ней вместе со мною. М. В. Шабер и Бадендик любили детей; они предложили мне приходить к ним из конвикта в отпуск по субботам и воскресеньям. Общение с этими добрыми, культурными людьми было для меня отдыхом от конвикта. Когда я уходил от них в воскресенье вечером, они мне давали кучу сластей на целую неделю.
Вообще я делился этими подарками со своими товарищами, но однажды, получив между прочим засахаренные яблоки, я засунул их под подушку и ел понемногу один. Товарищи это подсмотрели и утащили мое сокровище. Придя вечером в спальню и не найдя пакетика с яблоками, я был так возмущен, что решился в первый и, конечно, в последний раз в жизни пожаловаться надзирателю: в доболыпевицкой России жалоба начальству, донос, «ябедничество», как известно, считалось делом презренным: чувство товарищеской солидарности было очень развито.
Надзиратель пришел со мною вместе в спальню. Мои соседи по кровати, конечно, стали заявлять, что они знать ничего не знают, ведать не ведают. «Может быть он сам куда- нибудь засунул свои яблоки, да и забыл», сказал Иодко. Они подняли мою подушку, потом тюфак, — под ним оказался пакет с яблоками. Надзиратель повернулся и ушел, а я подавленный смущением и униженный насмешками товарищей, готов был провалиться сквозь землю.
