— По поводу Финляндии?
— Да. Он считал, что достоин лучшей жизни. Он ведь был отличник. Рисовал хорошо. Все учителя отзывались о нём очень лестно.
— Скажите, Анна Львовна, а вы как относились к его увлечению заграницей?
— Никак. Я же понимаю, что уехать куда-то почти невозможно. Я хоть и не была отличницей в школе и сейчас не в передовиках производства хожу, но вовсе не так глупа, как вы можете подумать…
— Помилуйте, Анна Львовна…
— Я очень трезво оцениваю ситуацию. Может, поэтому Антон и порвал со мной.
— То есть?
— Я не поддерживала его мечты об отъезде из Советского Союза. Может, там и красиво, в Финляндии-то, но только там чужие никому не нужны. Чужие нигде не нужны. У всех полно своих собственных забот. А красивыми этикетками и открытками меня не заманишь. Антон хоть и способный был, но…
— Что «но»?
— Неразумный… — она встала из-за стола и отошла к окну, в задумчивости остановилась и пощупала листочки какого-то бархатистого растения, росшего в облупившемся горшке на подоконнике. — И чересчур, думаю, самолюбивый, легко обижался… И ещё упрямый, по-плохому упрямый. Я бы даже сказала — упёртый… Он мог вбить себе в голову любую ерунду и верить в неё…
— Что ж, Анна Львовна, спасибо вам за содействие.
— Пожалуйста. Только разве я помогла чем-то?
— Картина проясняется, стало быть, помогли. Только у меня к вам просьба: вы не афишируйте наш разговор.
— Что вы, товарищи! — усмехнулась она. — Разве я себе зла желаю?
Тамаев внимательно посмотрел на женщину:
— Неужто вы к нам так плохо относитесь?
— Почему я? Все… Да и не плохо вовсе… Просто опасаются люди. Очень уж авторитет у вашей организации… непростой…
В машине Тамаев закурил.
— Грустно, — пробормотал он.
— Что? Что вы сказали, Гелани Оптиевич?
— Я говорю, что грустно из-за того, как к нам относятся. Невыносимо грустно… Вот у меня дед по отцу был расстрелян в сороковом году. Дед по материнской линии отсидел десять лет в ГУЛАГе. Я бы должен чекистов ненавидеть. Вроде все основания на это есть. А вместо этого я сам работаю в органах безопасности — смываю честным трудом тень прошлых лет с лица этой организации. Но никто не спрашивает меня никогда о моих родных, никому нет дела до моих репрессированных предков. Все видят во мне не гражданина, который преданно служит делу государственной безопасности, а продолжателя дела Ежова и Берии… Как вы думаете, Василий Николаевич, сумеет ли когда-нибудь КГБ освободиться от груза сталинских лет?
— Нет. Никуда от этого не деться. Разве что со временем забудется. Но лучше бы и не забывалось.
